Интервью с Алексеем Газаряном, консультантом по социальным и благотворительным проектам, креативным директором Young Group Social, методологом Центра доказательного социального проектирования МГППУ, сооснователем коммуны равных «Квартал Луи» – часть проекта Агентства социальной информации, Благотворительного фонда В. Потанина и «Группы STADA в России». «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Материал кроссмедийный, выходит в партнерстве с порталом «Вакансии для хороших людей» и Les.Media.
Мои университеты
Когда я изучала вашу биографию, обратила внимание на то, что вы очень много учились. Что вас сподвигло на это?
Учился я, и правда, много. Это немного драматический момент моей жизни. В начале, как и все советские дети, я учился в ясельках, потом в садике. Считаю это одним из первых институтов социализации. Моя воспитательница вспоминала, что однажды я принёс самодельный барабан и организовал игру «Поле чудес» среди группы. Это было прикольно.
Не могу не восхититься тем, что вы начали прямо с основ. Как детский сад повлиял на вашу будущую деятельность, помимо способности к организаторству?
Я думаю, что на нас всех влияют те общественные институты, в которых мы вырастаем. В садике мы ложились спать на тихий час. Рядом был мальчик, который просил его подержать за руку, потому что иначе он не засыпал. Я держал его за руку, мне это казалось правильным. На нас это всё влияет не меньше, чем химия, математика, русский язык в школе.
Моя мама была учительницей математики и вожатой, поэтому с пяти лет я ездил с ней в лагеря. Иногда шучу, что я с пяти лет по лагерям. Плюс — ездил в археологические экспедиции вместе с мамой: жил в этих палатках, ходил на раскопы, трудился, как и все взрослые. Это был достаточно большой опыт: около десяти лет. Параллельно были школы: одна, вторая, третья. Последнюю я закончил с золотой медалью.
Однажды друг семьи спросил у меня: «Если отбросить тему денег, чем бы ты хотел заниматься?» Это будет звучать очень приторно-пафосно. Но тогда был такой ответ: «Я бы хотел служить и помогать людям».
Это уже драматическая часть началась?
Это ещё завязка. Кто помогает? Врачи. Я никогда не готовился к химии, биологии, но всегда знал хорошо математику. Я пошёл в МГУ, сдал математику на пять и поступил на факультет фундаментальной медицины.
Вы окончили его?
Нет, я его не окончил. На третьем курсе я ушёл в академ, у меня родился ребёнок. Потом я так и не смог восстановиться. Пришёл после академического отпуска, попробовал какое-то время там поучиться, но понял, что надо уходить. Потому что я работал, занимался социальными проектами. Параллельно складывалась моя общественная биография.
Где вы работали и какими общественными проектами занимались?
Поскольку я был активным участником детских лагерей, ещё подростком меня позвали в лагерь для актива молодёжи Москвы. В 2001 году я попадаю в лагерь, который называется «Активгород». Там с нами играли в «Республику»: когда предлагают сделать маленькое государство, выборы, партии. Случилось так, что мы с ребятами выборы выиграли. Сделали первую молодёжную общественную организацию.
Мы поиграли в лагере, а потом вернулись в Москву, нас собрали ещё раз и предложили: «Давайте придумаем большое название для всех молодёжных клубов Москвы, чтобы их объединяла какая-то организация». Тогда это называлось «работа с молодёжью по месту жительства». Так родилась идея организации, которая называлась САМ+ — «Союз активной молодёжи плюс». Организация, кстати, существует до сих пор. Мы ездили в детские дома с мороженым, к ветеранам мыть окна…
То есть это была «тимуровская» организация?
«Тимуровская», общественная. Это были первые постпионерские объединения: я занимался этим до поступления в вуз. Когда на моём академическом пути возникли казусы, открывался Дом детских общественных организаций при Комитете общественных связей города Москвы, в который меня пригласили работать. Для меня это было удивительно: можно заниматься общественными проектами, и за это ещё и зарплату будут платить. Это был космос.
Сейчас множество людей со скепсисом относятся к организациям, которые при комитетах…
Слушайте, у нас была, честно могу сказать, феерическая команда.
Была свобода действий?
Было много свободы. Конечно, мы были внутри комитета, конечно, надо было многое согласовывать, но было и творчество. Мы всё это создавали, была непонятная поляна: много маленьких организаций, пионеры, скауты, юные экологи, туристы и прочее-прочее-прочее… Всё это надо было собирать, общаться, придумывать. Это была очень интересная работа, был драйв.
Например, мы проводили конкурс для руководителей молодёжных организаций, пытались разобраться в месте детских организаций в современном гражданском обществе.
В пионерской организации когда-то было 20 миллионов детей. Остались методисты, вожатые бывшие. Да, это была политизированная история, но и огромный культурный опыт.
Я стал в этой теме больше работать, уйдя из института, — там не требовалось образование. Потихоньку я стал пробовать учиться заочно. Некоторое время учился на социального педагога в Костроме, в КГУ имени Н.А. Некрасова.
Почему Кострома?
В тусовке Кострома считается центром детской и молодёжной активности. Но ездить в Кострому было трудно. Потом я вдруг узнал о вечернем образовании и поступил в Московский социально-педагогический институт при МПГУ. В итоге выучился на педагога-психолога.
У вас был положительный опыт учёбы?
В целом, да. Из всех вузов, в которых я учился, сильнейшее образование было в МГУ. Самые сильные преподаватели везде отличались одной особенностью: они имели реальный практический опыт.
Были преподаватели, которые работали только с теорией?
Я встречал преподавателей, которые нам рассказывали про работу с детьми в детских домах, но там никогда не были — они рассказывали об этом по исследованиям. Такое сплошь и рядом.
Сейчас у меня есть правило: я отказался преподавать любую тему, если я её не проживал, не пробовал хотя бы раз на себе. Хорошо, когда ты реально руками доводил что-то до конца хотя бы один раз, особенно в помогающих практиках. Есть очень много идей, теоретических схем, но на деле всё совсем по-другому. Как говорится, “две большие разницы” — между людьми, которые рассказывают теорию и которые практикуют.
Сейчас вы в каком-то виде продолжаете учиться?
Своё образование я сейчас получаю на тренингах, за которые плачу деньги. Каждый год трачу энную сумму денег, потому что мне это действительно нужно. Практически всё образование в итоге мне возвращается с точки зрения заработка. Если этого не происходит, значит я выбрал что-то не очень удачное. Я не за то, чтобы все должно быть платным. Но если ты платишь, то это немного другая ответственность.
Вся моя жизнь — это идея life long learning. Надо учиться очень быстро, надо пересобираться, надо открывать в себе то, что не работает, анализировать это и двигаться, обучаться.
Диплом – ещё не равно профессия.
Параллельные пути
Давайте вернёмся к вашему профессиональному пути. Что было после Дома детских общественных организаций?
Дело в том, что в социальной сфере есть одна трудность для мальчиков.
Гендерный дисбаланс?
Нет, это не трудность, это преимущество. Трудность — это деньги. В одном месте обычно не хватает. Я достаточно быстро оказался в ситуации, когда работал в нескольких местах параллельно. Работал в школе социальным педагогом.
И каково в школе работать социальным педагогом?
Меня в итоге выгнали из совета профилактики, потому что я слишком много защищал детей и вообще призывал к гуманистическим идеям. Каково работать? По-разному. У нас были ребята, которым нам удавалось помочь в ситуациях развода родителей, помещения в приют, травли.
Потом я занимался разными экспериментальными площадками, проектной и исследовательской деятельностью школьников. Начали наводить мосты между школой и родителями. Но двигать проектную деятельность было легко, а защищать права – сложно.
Где вы ещё параллельно работали?
Параллельно я работал при храме Всех Святых в Красном селе, там существовал фонд «Филарет». У него были свои издательство и детский лагерь в Константинове. Я работал главным редактором издательства, мы выпускали православную литературу и проводили детские лагеря православной тематики. Пригодился мой «лагерный» опыт. Были разные форматы: творческие тренинги, спектакли ставили, организовали самоуправление.
Параллельно я работал в журнале «Московский ориентир». Писал про детские общественные организации — это была моя любимая рубрика.
Потом однажды в Питере я прочитал книгу «Солёное детство» Саши Гезалова (общественный деятель, специалист по социальному сиротству. — Прим.ред.). Так случилось, что мы с ним познакомились и стали работать вместе. У нас возникла студия социального проектирования «2ГА». Мы стали делать вместе разные проекты.
Я начала догадываться, откуда такое название.
Ну да: Гезалов Александр и Газарян Алексей, мы прикалывались. Это был хороший, интересный проект. Мы успели сделать адаптационные лагеря для детей-сирот и другие проекты, много ездили и выступали, читали лекции для бизнеса.
Вы вместе с Гезаловым вручали шуточную премию…
«Гектары благотворительности». Да, была такая история.
Зачем вы это сделали?
У нас была концепция, сочетание серьёзности и прикола. Мы вручали игрушечный трактор. Во-первых, мы поддерживали знакомых и партнёров, с которыми работали, во-вторых — хотели вводить новые традиции в секторе. На фоне пафосных премий, эта была забавная. Это было прикольно.
Расскажите, как вы пришли к теме адаптации детей-сирот.
Встреча с книгой «Солёное детство» — это важный момент, один из тех, что переворачивает страницу. Саше я за это весьма благодарен.
Когда я работал в лагере, к нам приезжали ребята из детских домов Архангельской области. Я не очень понимал, как им помочь, но я с этим соприкасался. Драма моей жизни ещё заключается в том, что у меня родилась дочь, но наш брак с женой долго не прожил в силу моего пребывания везде, кроме как дома.
Так случилось, что после того как мой первый брак распался, у меня в лагере появился ребёнок. Я узнал его историю, что у него трудная ситуация в семье. Я стал о нём, по возможности заботиться. В один момент встал вопрос о том, что его должны были перевозить в очередной приют. И я сказал: «Слушайте, везите ко мне домой». Так я достаточно рано стал опекуном. Мне — 21, а ему 12.
Как у вас получилось в 21 год стать опекуном?
Вопросы возникали. Но никаких законодательных преград для этого не было. Во многом это тоже повернуло меня к теме сиротства.
Далее были разные проекты в этой сфере. Плюс бизнес стал приходить за консультациями, коммерческие организации. Мы стали ездить по России. В одну из поездок в Пензу я познакомился с Аней Кузнецовой, которая стала Уполномоченным по правам ребёнка, и с Машей Львовой-Беловой. Через несколько лет мы вместе с Машей придумали «Квартал Луи» (реабилитационный центр в Пензе, созданный по модели сопровождаемого проживания. — Прим. ред.). Это всё — моя параллельная пензенская история, которая до сих пор живёт, развивается.
В «Квартале Луи» я методический директор, партнёр. Я не занимаюсь оперативным управлением, но иногда приезжаю с партнёрской супервизией. Стратегические вопросы мы решаем вместе.
Сопровождаемое проживание – это вещь, с которой даже в столице многим ничего не понятно. Почему вы начали этим заниматься в Пензе?
Всё просто. Например, в Пензе есть Нижнеломовский дом-интернат. У его выпускников есть шанс попасть в колледж, есть шанс получить квартиру, хоть и непонятно, что с ней делать. Но у многих — шанс попасть в дом ветеранов. Я не привык кого-то чернить, чтобы обеляться на их фоне, но по факту: в нашей стране в 18 лет ты можешь оказаться в доме для ветеранов труда.
Однажды мы осознали это абсурдное противоречие: тебе 18 лет, ты вместе с бабушками живёшь в одном номере. Хотя «в номере» — это я громко сказал. В одной комнате.
Это вообще очень интересная тенденция: вместо того чтобы выпускать людей в мир, где они могут принести пользу, их утрамбовывают в коробочки, где за ними только уход и уход. У вас есть какое-то личное объяснение, почему так происходит?
Объяснение следующее. Чтобы институты работали, им надо ставить целевой результат. Никто не оценивает интернаты социальными навыками выпускников, умением жить самостоятельно. Раз таких оценок никто не даёт, система в эту сторону не работает.
Если вы почитаете любые положения о детских домах, то ключевая идея – это идея обеспечения безопасности в том или ином виде. Это не место, в котором все должны куда-то расти, куда-то развиваться. Это место, где их нужно сохранить.
То есть это практически лагерная система?
Есть разные образы, с чем можно сравнить. Когда задача в том, чтобы человек ел, жил, спал, был одет и обут, то любая история про образование, про развитие будет связана с рисками. Ты идёшь в мир и можешь обжечься. А если он обожжётся, то кто-то в системе…
По шапке получит.
Да. Когда я работал в школе, самый страшный форс-мажор – когда кто-то получает травму. Я представляю, что творится в детском доме. Однажды я спросил у главного врача одного интерната: «Что будет, если пациент умрёт?» Он мне сказал: «Главное, чтобы не на нашей территории. В скорой, в больнице, но не на нашей территории». Это логика выстроенной системы, бюрократии, законов. Движение по пути наименьшего сопротивления.
Так сложилось, в том числе исторически. Например, у нас система образования никогда ясно не ставила себе задачу, касающуюся личностных результатов. Только сейчас в новых ФГОСах (Федеральные государственные образовательные стандарты) есть требования к личностным результатам.
Соцзащита – это защита. Защита – это что? Это поставить вокруг вас…
Заборчик?
Как бы да. Я, конечно, утрирую и не хочу никого обидеть, но сама идея социальной защиты в том, что вы подвергаетесь рискам, а мы вас от этих рисков защищаем.
У нас шутка такая была: чтобы детей вечером не меньше, чем утром, а утром — не больше, чем вечером. Так мыслит система. А если системе дать другие установки, у неё будут другие цели и задачи. Развитие – это когда я иду рядом с тобой, я тебе помогаю идти навстречу риску, преодолевать его.
Идея простая была: что поставить между интернатом и домом ветеранов? Взять маленький домик. Ну, мы так и решили. И сделали. А дальше — история известна.
А ещё я работал в фонде «Дети.мск.ру».
Это было, когда вы из Пензы вернулись в Москву?
Я не уезжал в Пензу, бывал там наездами. Это не линейная история. Один из путей — моя работа в церковной среде. Я работал на полставки помощником по молодёжной работе в Марфо-Мариинской обители милосердия, был помощником настоятельницы Натальи Молибоги. Потом в один момент мы с Сашей Гезаловым пришли в фонд «Дети.мск.ру». Они тогда развивали свою программу «Ты — не один!» — программу помощи детям-сиротам с тяжёлыми заболеваниями. Они нас позвали как консультантов — мы пришли. Так получилось, что я с ними остался плотно работать. У меня была задача — помочь со стратегией.
Тогда удалось, по мере моих методических возможностей, помочь развить их реабилитационный центр «В гостях у Незнайки». Для меня это был колоссальный опыт, потому что Лина Зиновьева (Салтыкова, глава фонда «Дети.мск.ру”. — Прим. ред.) – это человек, который по сути считается родоначальником очень многих проектов. Их «Группа милосердия» ещё в 1989 году пришли с отцом Александром Менем (священник РПЦ, автор книг, в том числе о православном служении) в РДКБ. Для меня это, конечно, были нереальные университеты в области благотворительности.
НКО и бизнес
Я бы хотела вернуться к вопросу социального проектирования. Я знаю, что вы ведете проект на эту тему при педагогическом институте…
Да, при МГППУ есть Центр доказательного социального проектирования. Мы обучаем магистрантов социальному проектированию, повышаем квалификацию специалистов из регионов.
Как вы к этому пришли?
Я обожаю тему социального проектирования. Когда впервые узнал, что можно сделать социальный проект — это самая прикольная из историй в жизни, которые я вообще встречал.
Какие студенты приходят к вам в магистратуру?
Разные. Есть сотрудники благотворительных организаций, которые хотят развивать свои компетенции, навыки в области соцпроектирования. Есть, например, родители детей с инвалидностью, которые хотят создать общественную организацию, есть люди, которые сейчас, с изменением пенсионного возраста, понимают, что им нужно ещё что-нибудь такое сделать в старшем возрасте. Есть просто те, кто после бакалавриата идёт в магистратуру, им это интересно, но не факт, что они будут связаны с этой работой.
Нам это кажется достаточно важной и интересной темой. Вообще, с проектной культурой и социально-проектной культурой в нашей стране всё сложно. Часто социальные проекты – это то, что делается под грант. На самом деле, есть разные идеи, разные методологии, разные темы.
Мне это интересно. Когда мне сказали в МГППУ: «Лёша, ты сможешь преподавать социальное проектирование?». Я сказал: «Конечно, даже бесплатно это сделаю».
Помимо третьего сектора, у вас есть бизнес-история.
Да, это ещё одна орбита. У нас был реально опыт, когда приходили бизнесмены и говорили: «Лёша, помогите нам создать что-нибудь такое. Расскажите нам, как надо, как не надо». И мы помогали. «Так, например, появился фонд «Константа», который реализует уникальную программу помощи семьям в трудной ситуации в Тверской области, а еще сообщество pro bono переводчиков «Настоящее будущее», помогающее переводить всякие полезные штуки для благотворительных организаций.
Как бизнесмены узнают о вас?
Сейчас я работаю в команде, которая называется Young Group Social — это профильное агентство по развитию корпоративной социальной ответственности бизнеса. Как узнают? В основном, через сарафанное радио. Например, у меня было выступление в компании X5. Они попросили рассказать сотрудникам базовые идеи помощи. Еще у меня был удивительный, классный кейс с LEGO, который меня многому научил. Они просили запустить у них внутри компании волонтёрское движение несколько лет назад. Мы шаг за шагом эту историю делали, придумали пилотный проект, его прожили, проработали. Потом я их сопровождал. Сейчас у них собственная программа, есть благотворительный комитет.
У меня есть гипотеза, что границы потихоньку будут стираться.
Между кем и кем?
Между бизнесом и некоммерческими организациями. Мы видим всё больше и больше разных каких-то полуформ: социальное предпринимательство, социальный бизнес. Всё это начинает приходить к каким-то новым взаимоотношениям. После этого многообразия снова наступит какая-то институализация, но сейчас мы чего только не видим.
Тема НКО и малого бизнеса — очень модная. Но всем ли нужно стремиться к бизнес-модели? Нужно ли это какой-нибудь маленькой НКО, которая живёт в маленьком городе?
Я считаю, что создателям проекта нужно думать, оценивать свои возможности и определяться, по какому пути пойти. И понимать возможности и риски в каждом из этих вариантов.
Одна из самых распространенных проблем НКО — это устойчивость. Люди думают про то, как научиться вести бизнес, заниматься бюджетированием, финансовым планированием, как вообще смотреть на НКО с точки зрения менеджмента. А это, конечно, умеет делать бизнес.
Бизнес умеет считать деньги, распределять деньги, добиваться эффективности и прочее, что, конечно, многие НКО не умеют. Но это их выбор. Есть разные модели. Бизнес-подход позволяет, мне кажется, многие вещи увидеть в рыночном ключе. А дальше, насколько нужно делать из своего фонда бизнес-структуру, это каждый решает сам.
В нашем разговоре вы упомянули, что гендерный дисбаланс – это преимущество в третьем секторе. Почему вы так думаете?
Это очень тонкая тема. Скажешь что-то не так — и это может попасть в область дискриминации, а я не хочу никого задеть.
Как мужчина я честно могу сказать, что мне чуть-чуть более комфортно работать в этой среде, мужчин в социальной сфере мало и их ценят. Я не буду лукавить: женские коллективы рады, когда я приезжаю. Мне иногда впрямую это говорят. Мне иногда говорят: «Давайте в поездку возьмём мужчину».
Это уже позитивная дискриминация.
Я могу открыто сказать, что, наверное, отчасти пользуюсь плодами позитивной дискриминации. По факту, я против дискриминации, я не поддерживаю гендерное неравенство. Я не думаю, что я лучше или хуже, потому что я мальчик. Но я себя ощущаю достаточно комфортно и классно, логично. Может это связано с тем, что я отношусь к привилегированному гендеру.
При этом я работаю в сфере, которая среди мужчин не считается популярной, где платят меньше, в ситуации общей дискриминации всего сектора, не только относительно гендера. Я понимаю, что здесь сложно сколотить состояние. И есть множество других вызовов.
Не думаете о том, что нужно призывать мужчин приходить в сектор?
Я думаю, что ситуация сама по себе будет меняться. Мужчины не идут в сектор не из-за чрезмерного женского присутствия… Понимаете, я с 18 лет выполняю роль добытчика для семьи. У меня трое кровных детей, один приёмный ребёнок. Пусть даже он взрослый и живёт отдельно, мне тоже иногда нужно ему помочь. У меня дети растут, их надо обеспечивать.
Как и женщинам.
Всё правильно. Но у женщин бывают мужья ещё.
Не у всех.
Согласен. Как консультант я могу сказать, что у многих руководителей фондов, с которыми я общаюсь, актуален вопрос повышения собственного заработка. Вообще, вопрос денег в нашей сфере — больной, существуют потолки зарплат. Поэтому я всегда работал и продолжаю работать не на одной работе. Это мой выбор и это позволяет мне, оставаясь в секторе, реально выживать и воспитывать детей.
Я не знаю, нужно ли привлекать в сектор мужчин. Думаю, в секторе должны быть те, кто хочет здесь быть. Хочется пожелать людям, чтобы они проживали свою предпочитаемую жизнь.
***
«НКО-профи» — проект Агентства социальной информации, Благотворительного фонда В. Потанина и «Группы STADA в России». Проект реализуется при поддержке Совета при Правительстве РФ по вопросам попечительства в социальной сфере. Информационные партнеры — журнал «Русский репортер», платформа Les.Media, «Новая газета», портал «Афиша Daily», онлайн-журнал Psychologies, порталы «Вакансии для хороших людей» (группы Facebook и «ВКонтакте»), AlphaOmega.Video, Союз издателей «ГИПП».
Подписывайтесь на канал АСИ в Яндекс.Дзен.
