Интервью с Ольгой Журавской – часть проекта Агентства социальной информации, Благотворительного фонда В. Потанина и «Группы STADA в России». «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Материал кроссмедийный, выходит в партнерстве с порталом «Вакансии для хороших людей» и Les.Media.
От юриста до фандрайзера
Как вы впервые столкнулись с благотворительностью?
Я работала в группе компаний «Базовый элемент», была младшим юристом в каком-то договорном отделе. В рабочее время листала ЖЖ и наткнулась на пост Кати Чистяковой (речь идет о начале 2000-х). Пост был о том, что детям, которые проходят лечение от рака в РДКБ, никто не подарит подарки, потому что их родители уже потратили все свои деньги и продали последних коров. Это было перед Новым годом, когда все мечтают о рождественском чуде. Я подумала, что если мы все вместе скинемся, то на подарки 100 процентов соберем.
Мы с сотрудниками так и сделали. Я поехала в Детский мир и купила подарки. Приехала с ними в РДКБ и там со мной произошли две важных вещи. Во-первых, я поняла, что все, что я купила, — не то. Потому что для того, чтобы сделать правильный подарок, нужно провести предварительную работу. Во-вторых, я познакомилась с чудесными людьми, с которыми вместе создавали фонд «Подари жизнь».
Насколько мне известно, в дипломе у вас написано, что вы преподаватель уголовного права.
Преподавать уголовное право не вышло. Это очень интересная дисциплина. Она актуальна в России всегда, а сейчас — как никогда. Но я не жалею об этом. Я работала юристом, потому что мама с папой в свое время мне сказали, что у человека обязательно должна быть профессия, которой он может прокормиться. У меня неплохо подвешен язык — из фильмов казалось, что для юриста это главное.
С момента образования фонда «Подари жизнь» вы работали там в штате?
Я по-прежнему работала в компании и продолжала быть волонтером фонда. Так получается, что жизнь состоит не из одной работы. Я тогда познакомилась с моим будущим мужем. Мы решили посмотреть, как живут люди в других странах. Я ушла с работы и стала более плотно заниматься благотворительностью, но уже не как волонтер, а как поставщик услуги.
На тот момент я еще жила в России. А через какое-то время сначала ушла с работы, а потом мы уехали.
Когда вы начали путешествовать, что смогли привнести в ваш российский опыт?
Я пока занимаюсь тем, что привношу мой российский опыт в мой опыт работы в других странах. Потому что самые интересные проекты, которыми я занимаюсь, происходят на территории России и бенефициарами являются люди, которые живут на территории РФ. Как ни странно, мой опыт оказался очень интересным для людей, которые живут в Калифорнии и не только в ней. У нас, действительно, есть чем делиться, потому что в других странах система выстроена, государство в ней уже поучаствовало на более ранних этапах, и люди забыли, как это, когда нет системы.
Вы по своей деятельности не только менеджер, но и фандрайзер. Как вы прошли путь от юриста до человека, который добывает деньги?
Клянчит деньги, я бы сказала. В РДКБ я познакомилась с Галей Чаликовой, это был человек, который трансформировал всю мою жизнь, всю мою реальность. Она меняла состав воздуха вокруг себя и рядом с ней люди становились смелее и добрее. Тогда еще не было такого понятия, как фандрайзер. Мы вообще не знали, кто мы. Мы были просто люди, которые не могли себе представить, в каких ужасных условиях лечатся дети. Нам хотелось трубить об этом на каждом углу, потому что мы сами не совсем знали, как и что делать.
Я что-то писала в ЖЖ, у нас была тусовка прекрасных девочек и мальчиков. Я начала писать о том, что обязательно нужно помочь детям, и люди мне стали деньги предлагать. Я их аккумулировала, передавала по цепочке. И таким образом превратилась в фандрайзера.
Как вы справлялись с отчетами?
Мы ровно поэтому кинулись создавать фонд. Стало понятно, что, крикнув о помощи, можно помочь одному ребёнку. Но если ты будешь также дальше себя вести, сядешь в тюрьму, потому что собирать наличные средства с людей – путь гибельный. Когда я делала второй фонд, уже учитывала ошибки.
Про «Подари жизнь» могу сказать, что это уникальная команда очень неравнодушных людей, которые, на мой взгляд, задали планку для всего благотворительного сектора в России. Они не роняют эту планку, несмотря на то, что мы снова работаем в очень тяжелых условиях, когда много детей и мало денег. Люди стали меньше жертвовать, люди стали меньше зарабатывать.
Когда-то были золотые годы?
До 2008 года темпы роста в благотворительном секторе были довольно существенными, после 2009-го мы видим изменения. Можно сказать, что да, были золотые годы.
Тогда же было легче с иностранными финансированием. Сейчас того и гляди станешь иностранным агентом. Для этого нужен большой приток иностранного инвестирования и политическая деятельность. Но что такое приток иностранного финансирования? Мы точно не можем сказать, где поддержка, а где уже финансирование. А что такое политическая деятельность? В рамках проекта «Травли.нет» мы будем вести законотворческую деятельность. Нам важно, чтобы понятие травли было закреплено в законе. Можно ли назвать это политической деятельностью? Мы не знаем. Но мы видим очень тревожные тенденции.
Вы об Олеге Шарипкове? (10 июля возглавляемый Шарипковым фонд «Гражданский союз» оштрафовали за отказ признать себя иноагентом. Политической деятельностью было признано участие Шарипкова в митинге против повышения пенсионного возраста. — Прим. ред.)
Абсолютно верно, человека оштрафовали ни за что. За деятельность, которая никак не может отражаться на работе фонда. Потому что один человек – не равно весь фонд.
Первая птица
В одном из интервью вы писали, что Галина Чаликова, умирая, попросила вас создать фонд для детей с поражением центральной нервной системы. До этого подобных фондов не было?
Галя уже лежала в больнице. Мы не говорили о каком-то активном лечении, речь шла о паллиативе. А Галю очень сильно волновали не просто дети с ДЦП, ее волновали паллиативные дети.
Но для этого [для помощи паллиативным детям] у нас было слишком мало экспертизы. Мы начали с проблемы, которая нам казалась проще: помощь детям с органическим поражением центральной нервной системы. Возможно, я вообще неправильно поняла Галю, и она просила меня о чем-то другом: сквозь слезы было трудно разобрать.
Когда мы создавали фонд «Галчонок», хотели помогать детям, которым нужна помощь на протяжении длительного срока жизни. Сейчас уже трудно говорить были ли мы единственными. Я вообще стараюсь избегать таких слов. Потому что только ты скажешь, что был единственным, выясняется, что есть еще восемь фондов, которые занимаются ровно тем же, ты просто о них не знал. Но тогда нам казалось, что очень мало фондов помогают таким детям.
Проблема с ДЦП до сих пор огромна. Например, нет перечня программ реабилитации, которые действительно эффективны. На рынке очень много предложений родителям, но не очень понятно, кто и как должен эти предложения связывать между собой, чтобы максимальная эффективность от реабилитации сохранялась на длительный срок и не было регресса.
Когда вы начали работу в «Галчонке», уже жили в США. Какие плюсы и минусы есть у работы из другой страны?
Самый большой минус — разница во времени. Пару лет назад я просыпалась и у меня начиналась паническая атака. Потому что пока ты спал, в Москве напроисходило всего, а ты никак уже не можешь повлиять на все, что произошло.
Находясь в Москве, часто тоже никак не можешь повлиять.
Когда ты находишься в одном временном режиме, тебе проще быстро реагировать.
Как вы справились с тем, чтобы в три часа утра не разгребать московские проблемы?
Я поменяла работу. Создала другую НКО — «Журавлик» — и уже два года работаю по своим правилам, которые позволяют мне выжить.
В «Галчонке» работать по своим правилам было сложнее?
У нас как раз происходил процесс разделения, а это всегда тяжело. Работать по своим правилам нужно с людьми одного с тобою смысла. Если не получается найти общий язык, иногда проще разделиться и найти такую команду, с которой проще будет работать.
Как удается сохранять личные контакты, живя в другом государстве?
Я постоянно летаю, часто бываю в командировках в Москве. Не помню, когда я ездила куда-то, кроме Москвы, в отпуск. Все отпуска я провожу на работе, просто меняя один город на другой.
Не обидно?
Нет. Я очень люблю свою работу. Она меня заряжает. Я, честно говоря, совсем не понимаю, что бы я делала в отпуске. Я стараюсь так организовывать свою работу, чтобы у меня были приключения между разными видами деятельности и чтобы я могла наслаждаться процессом.
Сейчас наоборот многие не могут справиться с выгоранием.
Я даже написала статью об этом.
Можно основные тезисы?
Нужно практиковать осознанность, следить за собой, когда ты замечаешь, что чувствуешь поднимающуюся в тебе глубинную благородную ярость. Или наоборот — ощущение, что без тебя все развалится и рухнет. Нужно знать, что это – первая стадия выгорания. Лучше всего сесть вместе с терапевтом и продумать, хорошо ли вы понимаете, куда двигаетесь. Выгорание – это лакмусовая бумажка того, как мы обманываем себя.
Но плюсы у работы в другой стране тоже есть?
У меня есть возможность налаживать контакты с другими людьми, которые тоже живут вне России, тоже занимаются какими-то интересными проектами, бизнесом. Есть возможность выходить на иностранную аудиторию, которой у меня не было бы в полной мере в Москве. Есть большие возможности по фандрайзингу.
Если мы посмотрим на международный опыт, то окажется, что компании вполне спокойно себе развиваются, имея команду в разных точках. Сейчас я наполовину живу в Силиконовой Долине и могу лицезреть всевозможные стартапы и смотреть, как они организационно устроены.
Но, конечно, мне не хватает моей команды, они у меня страшно классные. Они очень себя умеют замотивировать, умеют поставить задачу и хорошо эту задачу реализовать. Сейчас возникает ощущение, что я работаю в такой команде, где люди порой знают все лучше, чем я. И это очень крутое ощущение.
Как такую команду собрать?
С моим финансовым директором мы дружим уж лет десять. Это моя ближайшая подруга.
Не тяжело работать с другом?
Я все время работаю с друзьями. Мне кажется, что это устаревшая теория [о том, что работать с друзьями нельзя]. Потому что друг – это человек, с которым вас связывают реперные точки. Совсем незнакомый человек или должен стать моим другом, или я не смогу с ним работать. Я не делю жизнь, работу и дружбу. Мы столько времени проводим вместе. Мы занимаемся интересными делами. Можно не притворяться, что мы вместе с девяти до шести, в рамках трудового контракта.
Вы продолжаете активно вести блог — сейчас уже в Facebook. Что вам это дает?
Невозможно просто попросить денег, и потом опять попросить денег. Нужно, чтобы люди были вовлечены в твою деятельность. Они должны тебя полюбить, должны видеть весь процесс работы. Посмотрите, как мы тут постарались. Посмотрите вот тут, как нас обидели, а тут, как нам помогли. Для того чтобы люди продолжали помогать моему проекту, мне кажется, что у меня должен быть интересный для людей контент. Нельзя только брать и ничего не отдавать. То, что я пишу, нравится обычным людям. И по цепочке им нравлюсь я. Таким образом они готовы пожертвовать в фонд денег. Я очень ценю эту связь, всячески поддерживаю. Мне тоже важно знать, что с той стороны не электронные подписи, а живые люди.
Для вас это укладывается в концепцию открытости НКО?
Концепция открытости дается легко, потому что врать нет сил. Мне кажется, что в принципе в НКО открытость – это очень давняя история и более открытого сектора в России нет. Это у нас отчеты на всех сайтах. Это у нас проверки могут быть по поводу и без.
Вы сейчас сказали, что НКО это очень открытая среда, давайте это зафиксируем. Но при этом в обществе сохраняется стереотип о том, что НКО – это отмывалочные, карманные институции…
Мы должны продолжать просвещать, ничего тут иначе не скажешь. В 90-х людей, которые верили в НКО, было даже меньше, чем сейчас. Люди вообще испытывают кризис доверия. Здесь больше исторические и социальные причины, нежели причины конкретного сектора. У нас не доверяют системе в принципе, потому что человека очень-очень много раз обманывали в России. Он не верит.
Для вас повышение доверия к НКО — важная задача?
Это очень важная задача. Я считаю ее не своей основной просто потому, что не такой уж я опиньон-мейкер. Есть люди, которые занимаются блогами более серьезно. И у них много подписчиков. Они кладут на это много-много своего времени. Но да, я делаю все возможное для того, чтобы не подорвать доверие человека к НКО. Не дать повод засомневаться в нашей финансовой чистоплотности. Когда я работаю, всегда держу это в уме.
«В школе до сих пор травят?»
В 2018 году, когда вы уходили из «Галчонка», вы говорили, что переживаете, как команда без вас справится. Вы сейчас держите руку на пульсе?
Я никак не держу руку на пульсе и практически ничего не знаю. Но мне кажется, что это уже совсем новая команда. Как они справляются, судить точно не мне. Часть прошлой команды ушла в «Журавлик», а с другой частью я не знакома.
Почему вы решили сосредоточиться на проблеме травли?
Много лет тому назад, когда я была президентом «Галчонка», на меня вышла Екатерина Мень, президент Центра проблем аутизма. У них был ресурсный класс, а денег на него не было. И хотя мы тогда были совсем новеньким фондом — «Галчонок» только вставал на крыло — я не смогла не помочь.
Мы долго работали вместе. Таким образом, я попала в мир инклюзивного образования. Команда Кати занималась тем, чтобы разобраться, каким образом нужно подготовить особенного ребенка к школе. Но когда мы стали глубже этим интересоваться, стало понятно, что проблемы с буллингом испытывают не только особенные дети в школе, а абсолютно все. Мы отмежевали этот проект в отдельную категорию.
«Журавлик» прицельно занимается именно вопросами травли?
Абсолютно верно. На самом деле сейчас очень много различных команд занимаются проблемами буллинга. Это очень здорово! Но мы тоже эксперты в этой области. Мы собрали вокруг себя всех, кто хоть что-то про это знал, и сами понимаем, что можем предлагать школам.
Вы сказали, что в ходе работы обнаружили, что с травлей сталкиваются не только дети с разными формами инвалидности. Раньше вы не замечали этого?
Понимаете, мы очень давно выросли, ушли из школы. Когда я рассказываю людям о своём проекте, они говорят: «А что, в школе до сих пор травят?». Проблем было так много, что мы забыли про школьную травлю, но как только мы занялись этим, мы про нее вспомнили.
Я бы не сказала, что проблема перестала существовать. Просто она переставала существовать для взрослых людей, которые ушли из школы, перекрестились десять раз и занялись чем-то еще. Нам нужно ввести понятие «травли» в законе «Об образовании», нужно объяснить, что это такое.
Кто должен быть ответчиком в ситуации травли?
Школа. Потому что родителей в школе нет.
Но они есть дома. И многое зависит от воспитания.
Мы сейчас говорим об очень тонкой грани между конфликтом и травлей. Каждый из нас держит какой-то свой случай в голове. Мы понимаем, что когда конфликт не перерастает в травлю — когда он не продолжительный во времени. Если в него не вовлечены более двух лиц, если нет перехода в физическое воздействие — это одна ситуация, это один уровень тревожности.
Можем ли мы обучить всех родителей не бить детей, чтобы битые дети не несли агрессию в школу? Нет, не можем. Но мы можем обучить школу, как не провоцировать травлю, и мы можем обучить других детей, как ей противостоять.
Для родителей мы будем специально готовить гибридные семинары: «12 шагов против травли». Мы будем рассказывать родителям о том, каким образом они иногда выступают триггерами травли. И что им делать, если кажется, что в школе происходит травля. Каким образом они могут об этом узнать? Что им делать? Как поддержать им своего ребенка?
Вы не боитесь столкнуться с мнением о том, что если человека травят, то он сам виноват?
Да, мы все время с этим сталкиваемся. Мы не работаем в тех школах, где директор не понимает, что такое травля и чем она отличается от конфликта. Нам это кажется бессмысленным. Если директор в школе инициирует травлю, то мы с нашим проектом не можем помочь детям никак.
НКО и бизнес
С 2017 года вы занимаетесь ресторанным бизнесом (Ольга владеет баром в Сан-Франциско. — Прим.ред.). Как вы решили в это ввязаться?
Дело в том, что мне очень хотелось научиться зарабатывать денег для себя, а не для организации. Мне хотелось попробовать поработать на финансовый результат — не только в сфере некоммерческой, но и в коммерческой тоже. Здорово не складывать все яйца в одну корзину.
Кроме того, когда ты осваиваешь жизнь в другой стране, оказываешься в пузыре. Я очень общительный человек. Я привыкла, что у меня большой круг общения, а тут он вдруг сузился очень сильно. Чтобы расширить круг знакомств, я решила попробовать себя в бизнесе.
У моего мужа был опыт ресторанного бизнеса в Москве. Он открыл первый бар в южном Сан-Франциско, второй мы открыли вместе.
Сан-Франциско — это ведь самый дорогой город на земле. Не страшно было начинать?
Вообще у города очень интересная история: есть как и очень дорогие позиции, так и очень дешевые. Когда я переезжала, цены между Сан-Франциско и Москвой были одинаковыми. Но действительно, люди в Силиконовой Долине всё чаще становятся миллионерами, необходимо покупать свою собственную недвижимость и строить свой собственный офис. Поэтому городок вдруг оказался окупирован IT-людьми.
Вы плохо относитесь к джентрификации?
Это уже не джентрификация, это рейдерский захват.
У вас есть бизнес-образование или вы учились делать бизнес «на коленке»?
Я посмотрела, сколько стоит MBA, и поняла, что пару лет в бизнесе мне обойдутся в те же суммы. Еще я очень люблю учиться, уже будучи внутри ситуации. Мне сложно применять теорию на практике, если они происходят не одновременно.
На самом деле разница между управлением НКО и бизнеса не очень велика. Берешь и делаешь. Набираешь команду, стараешься выяснить, кто делает это лучше тебя. Стараешься у них научиться, стараешься найти свою уникальную нишу и в ней застрять.
У вас есть помимо бара и «Журавлика» НКО в США…
Из-за истории с иностранными агентами я даже не знаю, хвастаться или как-то скрывать этот факт.
На вашей странице в Facebook об этом написано.
Знаю. Я об этом мало рассказываю.
Много лет назад я зарегистрировала американскую НКО Grains of good — “Зерна добра”. Цель — дать возможность людям, которые проживают в Калифорнии, помогать детям на территории России.
Почему жители Калифорнии хотят помогать российским детям?
В Калифорнии очень большая диаспора русскоговорящего населения — порядка 200 тыс. человек. Многие наши соотечественники, бывшие соотечественники, сохраняют свою связь с родиной. Многие продолжают жить на две страны.
Вы по большей части рассчитываете на российскую и постсоветскую диаспору или на “аборигенов”?
Чем больше растет мой круг общения, тем более дифференцированным становится средний жертвователь моего американского фонда. Раньше это были наши бывшие соотечественники. Но после того, как я стала рассказывать про маленький фондик в баре, присоединились мои ромовые друзья.
Смотрите, у вас сейчас два НКО-детища, есть бар, есть семья. Вы спите хоть иногда?
У меня очень низкие требования к себе. Из-за того, что я не пытаюсь сделать все идеально, а успеваю сделать хоть что-то.
Это касается только работы?
Это касается жизни в целом. Я стараюсь быть себе не строгим судьей, а другом.
Перфекционизм наоборот?
Да, у меня обратный перфекционизм. Мне все время кажется, что все, что я сделала, это так здорово. Однажды в третьем классе был яркий случай. Моя собака Джесси обожрала по периметру мой учебник истории. Когда я принесла учебник в библиотеку, библиотекарь меня стыдил: «Как ты могла принести книгу в таком виде? О чем ты думала?» А я думала о том, какая я молодец: ведь эту книгу по-прежнему можно было читать!
***
«НКО-профи» — проект Агентства социальной информации, Благотворительного фонда В. Потанина и «Группы STADA в России». Проект реализуется при поддержке Совета при Правительстве РФ по вопросам попечительства в социальной сфере. Информационные партнеры — журнал «Русский репортер», платформа Les.Media, «Новая газета», портал «Афиша Daily», онлайн-журнал Psychologies, порталы «Вакансии для хороших людей» (группы Facebook и «ВКонтакте»), AlphaOmega.Video, Союз издателей ГИПП.
