Интервью – часть проекта Агентства социальной информации и Благотворительного фонда В. Потанина. «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Материал кроссмедийный, выходит в партнерстве с Les.Media и порталом «Вакансии для хороших людей».
Язвы медицинского менеджмента
Как Русфонд встретил пандемию?
10 апреля на планерке — мы уже две недели сидели на самоизоляции — администратор Русфонда Руслан Козлов говорит: «Ребята, тут НКО начали собирать деньги для врачей, мы участвуем». Я подумал, что рядового жертвователя мы вряд ли подвигнем на это дело, а вот компании — да.
И действительно, от частных жертвователей в неделю нам приходят небольшие тысячи рублей, для сравнения – общие сборы Русфонда в неделю примерно 20-25 миллионов. В апреле пошли просьбы от клиник, мы публиковали их у себя на сайте и рассылали в сотню компаний. Представители бизнеса на сегодня пожертвовали для врачей 75,8 млн рублей. Этот процесс в Русфонде запустила наш директор по развитию Людмила Фомина, которая в тот момент сама лечилась от коронавируса.
В некоторых регионах врачи столкнулись с тем, что руководство больниц или муниципальные власти буквально запрещали принимать помощь от НКО.
Действительно, мы пошли в клиники – и вновь вскрылись язвы медицинского менеджмента. Сегодня, в июле, на четвертом месяце пандемии нет нормативов, сколько требуется СИЗов для персонала в обычной больнице. А ведь у них все те же проблемы, что и у специализированных клиник: пациент с головной болью всё равно может оказаться зараженным.
Мы отправляем миллионы рублей в эти городские больницы, но до сих пор нет понимания, сколько же денег им должно выделять государство. Люди в ранге заместителя министра здравоохранения страны заявляют: «Cклады ломятся». Тем временем больницы рассылают просьбы по помощи.
Кто-то ворует? Вряд ли. Да и зачем красть эти костюмы, маски, перчатки? Просто никто ничего не посчитал. В органах здравоохранения не хватает делового менеджмента.
И именно бизнес оказался готов взять на себя расходы и помочь?
Да, мы быстро поняли, что компании готовы помогать больницам — ну, правда [именно] в условиях пандемии. Потому что модно, потому что Путин призывает, потому что вся страна помогает.
А я думала, потому что страшно: вдруг ты сам на скорой попадешь в плохо оборудованную больницу.
Возможно, по-человечески это тоже есть, но мне кажется, что инициаторы помощи — пиарщики, промоутеры. Я и сам пиарщик. Корпоративная социальная ответственность (КСО) необходима, но и здесь стоит важную вещь понимать: все крупные компании частью своего благотворительного бюджета не привыкли распоряжаться самостоятельно. Звонят городские власти: «У нас тут турнир теннисный намечается, вложишь пять миллионов? Надо бы поддержать». И попробуй не поддержи.
Знаете, как про КСО сказал Милтон Фридман, лауреат Нобелевской премии? Корпоративная социальная ответственность бизнеса сильно смахивает на подкуп местных сообществ. Разве он не прав? В нашей стране власти предпочитают именно эту схему.
Что, если продолжать помогать районным больницам и после пандемии?
В команде Русфонда озвучивалось такое предложение. У них ведь есть нужды, вдруг компании начнут помогать? Пока я очень осторожно говорю: не будут. Я скептически отношусь к этой теме. Пока благотворительный фонд не найдет настоящего врача- потребителя, у которого глаза горят и новый томограф не стоит запечатанным, эта схема не заработает, бизнес не станет вкладываться.
Пожертвования — собственность фонда
Русфонд — один из первых благотворительных фондов в России. Как вы оказались у его истоков?
Я получил журналистское образование, окончил Казанский государственный университет, из которого когда-то выгнали Толстого и Ленина. После университета, несмотря на то, что у меня уже был опыт работы в газетах, в Казани меня не брали в штат из-за фамилии, и я 17 лет работал в Сибири, в прекрасной областной газете «Кузбасс», писал на темы экономики промышленности и капительного строительства. Колоссальная школа была!
В 1991 году мне позвонил Владимир Яковлев, глава ИД «Коммерсантъ», и пригласил меня сначала собкором в Казани, а потом в Москву, спецкором по вопросам экономики регионов.
В 1996 году Яковлев придумал интерактивный отдел писем под названием «Российский фонд помощи» и предложил мне возглавить этот проект. В «Коммерсантъ» шли письма со всей России с просьбами о помощи, мы стали публиковать их в надежде на отклики читателей. Читателям затея понравилась, и мы зарегистрировали фонд. Так начался адресный журналистский фандрайзинг в России, сегодня сотни фондов идут нашим путем, мощно при этом развивая свои оригинальные направления.
Сейчас многие фонды оказались под угрозой закрытия из-за пандемии. Русфонд ощутил на себе кризис?
Косвенно. У нас не снизились сборы, они на прежнем допандемийном уровне. Но у нас в этом году нет сюжетов в программе «Время» на Первом канале. Это решение Первого канала, полагаю, там идет внутренняя перестройка. Семь лет эти благотворительные сюжеты давали большие сборы, вся страна тогда подсела на них – от школьников до министров.
В сущности, Первый канал с нашей помощью задал новый тренд подлинно массовой, то есть народной благотворительности. Но ревность – страшная сила, в инстанции полетели обращения: «Почему Русфонд на Первом канале, а других НКО там нет?» Даже припомнили советское словечко «блат»: уж не по дружбе ли Эрнст устроил Русфонду эти эфиры?
Вот что тут ответишь, если с Эрнстом я ни разу не встречался и даже не уверен, что он мою фамилию знает, а Клейменов мне по возрасту в дети годится? Какие друзья?
Но действительно, почему именно Русфонд?
Обычно я отвечал так: «Назовите, сколько предложений о сотрудничестве вы отправили Первому каналу до сентября 2011 года?». Нисколько. А мы в сентябре 2011 года сделали Первому предложение и Первый его принял. На один сюжет мы могли собрать по 45 миллионов. Максимальный сбор составил 96 миллионов рублей за один сюжет.
Я слышал, была идея создать на Первом платформу, где были бы представлены разные фонды и Русфонд был бы одним из них. Пока ничего нет.
Вы со скепсисом относитесь к идее общей платформы?
Со скепсисом? Пусть так. Все фонды разные. Даже у многих из тех, кто занят адресным фандрайзингом, отчетность сильно отличается от нашей. Благотворительная практика на Первом канале подтвердила: эффективность сбора пожертвований напрямую связана с эффективной отчетностью.
Если к нам сегодня деньги поступили в бухгалтерию, то через сутки отчет их жертвователям должен быть готов. Он должен нести равно исчерпывающую информацию для жертвователя 75 рублей и для магната, который дарит миллион. Россиянин щедр, но он боится остаться в дураках, уж слишком часто его обманывали.
Теперь представьте: многие фонды практикуют не адресный, а так называемый системный фандрайзинг, сборы пожертвований на решение некой системной проблемы отрасли или больницы. Я вовсе не ставлю под сомнение сам этот метод, хотя наш адресный фандрайзинг, на мой взгляд, куда «системней» и уж точно эффективней. Потому что благотворитель – читатель и телезритель – исповедует принцип: вложился – спас. И чтобы результат налицо, и чтоб немедленно!
И как при «системном фандрайзинге» скоро отчитаться об исполнении просьбы, если она неконкретна, исполнение ее растянуто во времени? Трудно рассчитывать на оптимальную эффективность общей платформы, если у сюжетов разные задачи. Постепенно такая общая платформа растеряет аудиторию, как мне кажется.
Может, дело в падающем доверии к телевизионным новостям?
Конечно, это имеет значение. Притом мы не можем сказать, что совсем потеряли телевизионного жертвователя, потому что сюжеты о наших детях продолжают выходить в большинстве регионов — на станциях ВГТРК. Это правда, часть телезрителей ушла в интернет, ведь так проще. Открыл мобильник, и у тебя новости — раньше, сплетни — раньше, а острых сюжетов — больше.
Почему Русфонду нужен эфир, понятно. А почему вы нужны телеканалу? После новостей появляется сюжет о больном ребенке с просьбой помочь. Каким образом это повышает рейтинг?
В 2017 году лондонский Институт фандрайзинга сообщил, что мы в лидерах по телевизионному сбору пожертвований. Ну только представьте, как характеризует телевизионщиков возможность собрать 96 миллионов рублей за один эфир! Это вселенский масштаб, он демонстрирует активность аудитории программы «Время», ее вовлеченность и ее широту.
Был такой случай. В 2012 году Демьян Кудрявцев, тогда генеральный директор «Коммерсанта», отправился к Мишустину (на тот момент главе ФНС. — Прим. АСИ) по делам издательства и заодно спросил, как Русфонд может решить проблему с налогообложением: после старта благотворительных сюжетов на Первом нам было начислили штрафы за неуплаченные налоги на прибыль и НДС.
Мишустин спросил: «Погоди, это в программе «Время»? Тот самый Русфонд, которому я эсэмэсками жертвую? Как тут у благотворителей образуется прибыль?»
Она и впрямь никак не образуется. Может, это совпадение, но вскоре на законодательном уровне было введено понятие мобильной коммерции, налоговые претензии отпали, и благотворительные сборы сейчас найдешь на любом канале.
Вы когда-нибудь чувствовали себя уязвимым из-за такой публичности?
Уязвимым? Вряд ли. Мы честны с публикой, наши действия прозрачны. Публичные сборы средств повышают требования к нам, они полируют кровь. Это же хорошо.
К примеру, история с благотворительной помощью больной Жанне Фриске обернулась скандалом и судом. Начиналось всё вполне мирно: коммерческий директор Первого канала попросил предоставить наш счет, потому что Малахов намеревался в эфире собирать деньги на лечение Жанны Фриске. Телевидение – это коммерческая структура, оно не вправе заниматься благотворительным фандрайзингом.
Я согласился, телезрители Андрея Малахова собрали большую сумму. Параллельно, кстати, выяснилось, что из его жертвователей только 7% были зрителями программы «Время», то есть уже знали о Русфонде. Я это к тому, что у Малахова была своя аудитория на Первом и он отлично дирижировал ею.
В чем был конфликт?
В соответствии с договором Русфонда и Жанны все неиспользованные на лечение средства следовало вернуть в фонд, в соответствии с договором они пошли бы на лечение онкобольных детей. В 2015 году Жанна умерла, более чем на 20 миллионов рублей родители Жанны не предоставили отчета о тратах. Мы потребовали возврата, родители отказались, мы подали иск в суд и выиграли.
Во время процесса наш адвокат и судья отчеканили чудесную формулу, которая следовала из законодательства: деньги, пожертвованные в благотворительный фонд, принадлежат этому фонду на правах собственности. Это наши деньги, и собственность порождает ответственность.
«Управлять фондом — всё равно что командой строителей»
НКО с сильным менеджментом — это почти бизнес, со своей стратегией «прибыли» и собственностью. Согласны?
Нет-нет. Сильная НКО владеет собственностью и имеет стройную стратегию ведения дел. Но когда вы говорите «почти бизнес», то все-таки подразумеваете производство и сбыт продукции ради извлечения прибыли.
НКО тоже имеет право на прибыльное производство, но тогда у нее возникают налог на прибыль и НДС. Закон разрешает такую практику, но мне лично она не интересна. Социальное предпринимательство – вот что увлекает.
Знаете, в уставе фонда Стефана Морша, который первым в Германии создал регистр костного мозга, записано: «Фонд является некоммерческой организацией. Прежде всего он преследует собственные экономические интересы». Для меня такой взгляд на НКО стал настоящим откровением. Это и есть основа социального предпринимательства НКО. Здесь не обязательна прибыль, все заработанное идет на содержание фонда и на развитие его проектов, как в привычной НКО. В этом вся игрушка.
Знаете, вспоминая большие стройки Сибири, я понимаю, что менеджмент везде работает по одним и тем же лекалам: управлять благотворительным фондом — всё равно что управлять компанией строителей.
Когда-то Русфонд вырос из рубрики в «Коммерсанте», а первыми жертвователями были читатели. Потом были телевизионные эфиры на Первом. Что помогает Русфонду сейчас собирать больше средств и не закостенеть?
Если вы не желаете костенеть, то и не будете. Развитие возможно главным образом в двух направлениях: новые темы для фандрайзинга и внедрение новых технологий сборов. Например, мобильное приложение, за которое мы недавно получили премию Рунета.
Я из тех людей, которые привыкли всё делать сами, и перестраиваться мне поздновато. Но постепенно я всё же научился делегировать полномочия, иначе, вы правы, дело костенеет. О том, как именно работают некоторые процессы в Русфонде, я теперь даже не знаю, но доверяю команде.
Когда-то всё начиналось с истории одного ребенка, на которую стихийно откликались люди. Мы пришли к большому количеству новых форм помощи — QR-коды, подарочные сертификаты от Русфонда, «мили Милосердия», которыми можно оплатить перелеты тяжелобольным детям. Я считаю, что вот так сейчас и должны развиваться НКО.
Наш арт-директор Сергей Амбиндер со своей командой создал мобильное приложение, которое дает сборы большие, чем у трех фондов вместе взятых, которые стартовали со своими приложениями раньше нас. Сергей и его ребята анализировали практики и отчеты этих фондов, изучали труды по инновационным стратегиям развития менеджмента. Это и есть здоровая конкуренция.
Чтобы собирать больше, надо и находить новые темы. Это как в автомобильной промышленности: если ты за полтора года новую модель на рынок не вывел, то, считай, проиграл часть рынка. Национальный регистр костного мозга — как раз одно из главных наших новых направлений.
38 тысяч душ
Национальный регистр костного мозга — одно из главных направлений работы Русфонда уже несколько лет. Что с ним происходит сейчас?
Трансплантация костного мозга (ТКМ) при лечении рака крови подчас является единственным шансом выжить для больного. В России делают в последние годы по 300-400 неродственных ТКМ, в Германии — более двух тысяч, и это с учетом, что народу там почти вдвое меньше нашего. У нас не хватает трансплантационных центров и катастрофически мала база потенциальных доноров.
Для сравнения: в Германии донорская база насчитывает 9 млн добровольцев, в России – 130 тысяч. Это при том, что мы стартовали на восемь лет раньше немцев, еще в 1978 году. Фактически строительство донорских регистров у нас началось десять лет назад, им занялись государственные клиники и станции переливания крови на внебюджетные средства.
Русфонд подключился к этой теме в 2010 году. Как благотворительный фонд мы стали финансировать восемь из 14 государственных регистров. Покупали реагенты по счетам, которые нам выставляли клиники, где-то оплачивали труд врачей и лаборантов, в Питере по лекалам НИИ имени Горбачевой построили лабораторию генотипирования.
Споткнулись мы как раз на открытии этой лаборатории: там я узнал, что в Германии, в фонде Стефана Морша, где мы покупали трансплантаты для наших больных, реагенты на одно генотипирование обходятся в 25 евро, а мы платили за то же 200 евро.
В Германии главные строители регистров — самостоятельные предприятия. Для них регистры – единственная цель бытия. И эти главные строители – НКО.
По приезде из ФРГ мы предложили НИИ имени Горбачевой построить новую лабораторию по европейскому образцу и создать совместное предприятие в форме НКО. Потом такое же предложение мы сделали Минздраву РФ. Нам отказали.
Тогда мы нашли партнеров в Татарстане, в Казанском (Приволжском) федеральном университете. В клинике его Института фундаментальной медицины и биологии мы построили на пожертвования лабораторию по европейским лекалам и добились своего. Теперь реагенты у нас стоят только 7 тысяч рублей, вдвое дешевле, чем в государственных лабораториях, а мощность лаборатории позволяет за год генотипировать до 40 тысяч добровольцев.
Сначала используем благотворительные деньги на эксплуатацию этого производства, а потом подключится государство — так я тогда думал. Но этот план сейчас не работает.
То есть план не поддержали на государственном уровне?
На уровне Минздрава РФ и его клиник, строящих собственные регистры. В ноябре 2018 года я стал бить в колокола: к нашему регистру не подключались эти клиники. Вице-премьер Татьяна Голикова дает поручение Минздраву рассмотреть вопрос — в ответ тишина. 24 декабря Татьяна Алексеевна дает еще одно поручение. В тот же день Путин дает такое же указание министру Скворцовой. И в этом же декабре мне дают государственную премию, в том числе за создание Национального регистра.
И вот полтора года поручение Путина висит и не снято с контроля в администрации президента. Оказывается, и так бывает. У нас, говорят, вертикаль власти, причем жесткая, но где она?
Сейчас всё идет к тому, что нам [регистру] прикажут долго жить, несмотря на то, что мы все делаем по закону.
Сейчас в Национальном регистре 38 тысяч потенциальных доноров, а реальными донорами стали 14 человек. Это много или мало?
Это очень мало. Практика ТКМ последних лет свидетельствует, что в России один реальный донор приходится на 250 потенциальных, что очень хорошо – в международной базе один реальный донор приходится на 10 тысяч потенциальных.
Всё это время мы боремся за интеграцию нашего регистра в трансплантационные центры страны. Сегодня к нам подключились только семь клиник из 14, но это еще полбеды. Ведущие трансплантационные центры строят свои регистры и игнорируют наш. За два года мы создали базу из 38 тысяч добровольцев. А 14 государственных регистров все вместе за эти же два года выросли только на 17 тысяч.
Ребята, мы строим вдвое быстрее и втрое дешевле! Нет, не слышат. По-прежнему ведущие трансплантационные центры, НИИ имени Горбачевой и НМИЦ гематологии, не найдя доноров в своих регистрах, заставляют пациентов покупать трансплантат за рубежом. Каждый обходится самое малое в полтора миллиона рублей.
Почему Минздрав не хочет подключаться?
Во-первых, НКО для государства — это по-прежнему Тимур и его команда. Когда мы собираем пожертвования, а клиники этими пожертвованиями распоряжаются по собственному разумению – это правильная благотворительность, но когда НКО берет на себя роль инноватора, тут стоп машина!
Во-вторых, у нас генотипирование одного донора обходится в 9600 рублей — в эту сумму входят рекрутинг, лабораторные дела, медицинская дирекция. А у клиник Минздрава цена включения донора в регистр 27600 рублей, то есть в 2,9 раза дороже. При том, что в стране нет денег, а 3500 больных раком крови ежегодно умирают в России без ТКМ.
В прошлом году появилась правительственная программа доведения отечественной донорской базы до 500 тысяч человек. Минздрав готов выполнить программу за 10 лет и за 6,48 миллиарда рублей. Мы не стремимся к монополизму, но простой расчет показывает: если бы правительство доверило решение этой задачи только нам, то регистр вырос бы до 500 тысяч человек всего через шесть лет и за 3,46 миллиарда рублей.
Подумайте о конкуренции, и все станет на свои места. Зачем Минздраву такой конкурент?
Что всё это значит?
Что НКО в России еще не считается самостоятельным хозяйствующим субъектом. Если правительство поддержит эту линию Минздрава на уничтожение НКО-регистров, то нашему национальному регистру и в самом деле придет кирдык.
18 марта Минздрав отправил в Правительство последнюю по счету редакцию поправок в закон «Об основах охраны здоровья граждан РФ» (323-ФЗ). Там сказано: впредь регистры доноров костного мозга вправе создавать только государственные клиники, практикующие забор и трансплантацию костного мозга. И вот что нам делать с донорской базой, в которой сейчас 38 тысяч душ?
Парадоксально, но мы пролетаем ровно на том, на чем построили Русфонд, — на потребителе. В советское время было важно, сколько ты производишь, сейчас — сколько продаешь и по какой цене. Мы создали регистр, и вдруг выясняется, что Минздраву мы настолько не нужны, что он молча поощряет практику врачей заставлять больных покупать импортные трансплантаты. Это бесчеловечно. Но, разумеется, мы продолжим борьбу.
***
«НКО-профи» — проект Агентства социальной информации и Благотворительного фонда Владимира Потанина. Проект реализуется при поддержке Совета при Правительстве РФ по вопросам попечительства в социальной сфере. Информационные партнеры — Forbes Woman, платформа Les.Media, «Новая газета», портал «Афиша Daily», порталы «Вакансии для хороших людей» (группы Facebook и «ВКонтакте»), Союз издателей ГИПП.
Подписывайтесь на телеграм-канал АСИ.
