Благотворительные ярмарки, развитие местных сообществ, гражданского общества и волонтерства, инклюзивные фестивали для малых городов и развитие территории в целом – всем этим в Нижнеудинске занимается организация «Доверие».
Ее председатель Артем Петернев рассказал АСИ, как сыграть на чувствах уехавших людей, чтобы помочь городу, можно ли работать в муниципалитете и быть вне политики, и какие эмоции остаются после десяти суток авральной работы во время природной катастрофы.
«Сейчас наши основные потребности закрыты, но мы понимаем: завтра все может исчезнуть»
В июне вы получили премию губернатора Иркутской области в сфере молодежной политики. Что это для вас значит?
Мы себя не идентифицируем как организация, которая занимается молодежной политикой, и когда подавали заявку на сайте Министерства молодежной политики, я сначала пролистал эту сферу. Потом коллеги говорят: «Минуточку, надо подать что-то от Нижнеудинского района». Я подал – и выиграл.
Там есть коннотация, что это премия одного человека. Это не так: наши проекты, которые направлены в том числе на работу с молодежью, делает большая команда. Я воспринимаю это как общий командный успех, признание наших дел. Конечно, мы кайфуем от того, какие проекты делаем и что они признаются Министерством молодежной политики.
Сколько в вашей команде человек?
«Доверию» больше десяти лет, иногда организация состояла из «двух с половиной» человек, иногда нас было 80 с лишним. Сейчас у нас есть небольшой штат – четыре человека. Еще есть команда добровольцев, которая на самом деле нечто большее, чем просто добровольцы.
Роль волонтера может длиться год, два, три, но она все равно эпизодическая, а эти люди – неотъемлемая часть организации. Независимо от того, в штате они или работают бесплатно, они – часть домика, который мы строим. Например, есть Виталий, мой заместитель. Он никогда у нас зарплату не получал, но с первого дня жизни организации делает много важных вещей.
Волонтер может сказать: «Классный фестиваль вы делаете, но я сегодня не могу прийти». А Виталий так не скажет: он – часть дела, часть этого домика. В целом в нашей команде больше десяти человек.
Какой у вас сейчас царит моральный климат в связи с последними событиями?
Каждый переживает это по-своему и имеет право на любое мнение. На эту тему мы стараемся не дискутировать, потому что надо прожить кучу лет, чтобы оглянуться и посмотреть, что произошло. Но точно могу сказать, что это непросто дается.
А как в финансовом плане?
Мы ресурсная организация. Нам и так непросто было собирать частные пожертвования, потому что очень трудно объяснить людям, что такое «строить инфраструктуру благотворительности». Трудно объяснить, что частные пожертвования меняют жизнь сообществ, делают их более профессиональными и открытыми.
Что касается работы с бизнесом, конкурсов, грантов – тут все идет в штатном режиме: работаем, подаем заявки, выигрываем, проигрываем.
Сейчас наши основные потребности закрыты, но мы понимаем: мир нестабилен, и завтра все, что у нас есть, может исчезнуть.
Поэтому мы просто рады, что можем помогать людям, и есть вещи, на которые мы можем повлиять.
«Поуехавшие – это ресурс для территории, недоиспользованный малыми городами»
Один из основных ваших благополучателей – город Нижнеудинск, в котором вы родились в 1989 году. Каким он был в вашем детстве?
Надо пояснить, что это Сибирь, 500 км поездом до Иркутска и столько же до Красноярска.
До 90-х Нижнеудинск был очень мощным. Стояли заводы всесоюзного назначения, выпускали слюду, у нас придумали мультиплекс (электроизоляционные материалы на основе слюдяных бумаг. — Прим. АСИ). Мясокомбинат был, завод железнодорожных цистерн. Нижнеудинск вообще город железнодорожников.
Мой дедушка, прекрасный человек, был железнодорожным начальником, и у меня было нормальное детство: мы кушали, одевались, ездили в отпуска. Еще помню морозы: замерзли трубы, школа не работает, и мы весь январь отдыхаем.
Но для города это был тяжелый период, и, наверное, именно тогда я его полюбил: надо ведь и в горе, и в радости. Город – это не материальные вещи, а люди, воспоминания, какая-то метафизическая штука.
Наверняка многие из вашего окружения в свое время покинули Нижнеудинск. Каково это – терять близких людей?
Тут как посмотреть. Да, люди уезжают, но, во-первых, был такой дядька Данбар, который говорил, что мы удерживаем определенное количество социальных связей. Значит, уехавшие освободили мне слот для других связей.
Во-вторых, они все живы, а мир при всей его нестабильности по-прежнему достаточно тесный: мы путешествуем, видимся.
Мне кажется, поуехавшие – это ресурс для территории, недоиспользованный малыми городами. Люди, которые уехали, по-прежнему могут поддерживать свой город.
Обычно с расстояния хорошо видно атмосферу, что ты помнишь из детства: ты был молод и красив, ты любишь этот момент, себя любишь. Если этим людям рассказать, что мы делаем проект, который может изменить жизнь в городе, и попросить поддержать – это может работать.
Нижнеудинск – старейший город Иркутской области, почти 400 лет самобытной истории. У нас пленили Колчака, у нас родился Евтушенко. Все уверены, что он родился в Зиме, а на самом деле – в роддоме рядом со станцией в Нижнеудинске. Начинал свою деятельность академик, нейрохирург Николай Бурденко. У нас много именитых железнодорожников, министров.
История – это хорошо, но как это использовать для города сейчас?
Надо найти этого министра и объяснить ему про детскую атмосферу. Есть расхожая фраза, что любят не за что-то. Мы делаем творческий лагерь, где в том числе разговариваем с молодежью на тему типовых заблуждений из разряда: «А за что этот город любить?»
При этом они говорят, что были в Питере и что там Вася Пупкин родился, но у нас тоже есть свои прекрасные Пупкины, они просто этого не знают.
К нам иногда приезжают гости в город, иногда мы их катаем по городу, рассказываем, что здесь было, и люди понимают, что это особенное место.
Почему люди хотят побывать во Владивостоке? Там есть стеклянный пляж, таких всего два в мире: в Сан-Франциско и у нас. И такие особенности есть в каждом населенном пункте.
Есть легенда, что «Черную свечу» Высоцкий написал после того, как пообщался у нас с какими-то бандюгами. Он унес часть города, и мы все несем в себе социально-культурный код нашего маленького Нижнеудинска.
Мы хотим, чтобы люди научились воспринимать город как свой дом. Давайте посмотрим, что у нас в доме, оказывается, есть прикольная «комната», которой можно гордиться. Давайте это беречь. Мы верим, что наша миссия – помогать людям осознать, что мы сами можем сделать этот город лучшим на Земле.
У нас есть такая штука: выходишь на улицу, а там по улицам коровы идут. Почему это происходит? Потому что у нас есть дом, где мы подметаем, убираем и хотим комфорта. А что находится за дверью – не колышет. Вот это ужасно.
В Нижнеудинске коровы по улицам ходят, а у меня в Москве соседи мусор в мешках оставляют прямо в подъезде. Как мотивировать людей заботиться не только о своей квартире, но и о лестничной площадке, территории вокруг дома?
Если бы я знал ответ на этот вопрос, наверное, мы бы не тыкались в разные проекты и гипотезы.
Недавно мы разговаривали с социологом, она сравнивала начало XX века с тем, что мы проживаем сейчас. Сказала, что люди совсем не меняются: столько лет прошло – и чего мы добились. Я не знаю, что делать с этим знанием. Надо пробовать, и мы пробуем. Иногда случаются маленькие искорки.
У нас есть дворец культуры, его строили работники фабрики слюды. Раньше там была большая церковь, которую советская эпоха перемолола, остался даже забор церковного погоста. Этот кусок был практически заброшен.
Муниципалитет участвовал в конкурсе Минстроя, там гигантские деньги – 80 млн рублей на парк! Мы подключились, вместе проектировали парк, придумывали, какого цвета будут дорожки.
Сейчас парк практически родился, но сначала был тяжелый период, когда люди говорили, что им все не так, потому что еще не привыкли, что с ними могут советоваться.
Я думаю, что все это истории из разряда теории разбитых витрин, когда надо пробовать и делать, и тогда люди поймут, что от их действий что-то реально меняется, и начнут верить в себя, в свои идеи. Прекрасный пример тому – ТОСы. У нас каждая история ТОСа в городе начинается со слов: «Раньше здесь была помойка…».
Интересно, что люди сами несут туда мусор, но в какой-то момент появляется один человек, который говорит, что больше не может с этой помойкой жить. Он начинает собирать вокруг себя людей, а потом раз и «раньше здесь была помойка, а сейчас памп-трек». Частный сектор в провинции, а они построили памп-трек и катаются на велосипедах – это же фантастика!
То есть движущей силой становится меньшинство – один человек, который находит в себе силы…
…находит в себе силы сделать первый шаг, а потом выдерживать мощное давление от людей, которым было нормально жить в помойке. Они раньше носили туда мусор, а теперь нельзя, им стало некомфортно, у них нейронные цепочки нарушены. Этот путь, очевидно, непростой, и он всегда требует усилий.
Вы часто испытываете чувство бессилия и выгорания?
Бессилие, наверное, очень жесткое слово. Мы оцениваем свою работу, считаем, смотрим, анализируем и видим, что это имеет эффект. Какое тут бессилие?
Иногда ты устаешь, это нормально, но мы имеем возможность питаться и заряжаться друг от друга. Поддержка семьи – мощная вещь.
Про эмоциональное выгорание – не знаю, выгорал ли я когда-нибудь? Думаю, оно может наступить, если будет какое-то мощное сопротивление, когда ты перестанешь чувствовать связь с результатом. Наверное, в таком случае легко будет выгореть, потому что нагрузка большая, пыхтим, как проклятые.
Восемь лет из десяти мы занимались «Доверием» после работы – приходили в шесть вечера и пытались что-то делать, а еще тогда мы занимались с детьми с инвалидностью. Это вообще очень тяжело.
Как вышло, что с помощи детям с инвалидностью вы переключились на развитие сообществ?
Приход в НКО — это обычно личные истории. У меня родилась племянница с редким аутоиммунным заболеванием. У нас в городе было учреждение, где работали с детьми с инвалидностью. Там собралась группа родителей, которые хотели что-то изменить для своих детей. Моя сестра пошла на собрание и спросила, могу ли я приехать и написать про них статью? Я тогда уехал в Иркутск получать первое образование – журналистика. Я согласился.
Помню, как это было: осень, желтые листья, я иду [на собрание] и думаю: что реально можно изменить в судьбах этих детей и родителей? Кто я такой, чтобы я что-то написал и у них что-то изменилось?
С таким ворохом мыслей я прихожу. Там сидят родители, что-то обсуждают. Стоят искусственные цветы, пластиковые игрушки – все какое-то неживое. И люди в этом неживом сидят и не знают, что им делать.
Там был тот самый Виталий – он был просто отцом, который пришел на встречу. На тот момент организация «Доверие» уже была оформлена юридически. Мы сели, поговорили. Мы с сестрой Катей помогли сделать сайт, рекламу, логотип.
А мы ведь тогда ничего не понимали – десять лет назад не было такого количества вебинаров, семинаров, тренингов, кучи ресурсных организаций. Мы попробовали, что-то стало получаться. Получили первый грант — около 500 тысяч рублей. Это была крышесносная фантастика!
Мы делали фестиваль для детей с инвалидностью «БлагоДать», в этом году ему исполнится десять лет, участвуют 15 регионов. А тогда это были просто родители и какой-то ничего не понимающий студентик.
Когда первый фестиваль закончился, первая мысль была: если бы мы знали, что нам предстоит пережить, никогда бы за это не взялись.
Мы ничего не знали, плюс тяжелая тема, была куча расходов, которые мы не учли. Это частая ситуация, когда организация переживает кризис после первого крупного мероприятия.
Вторая мысль – у нас на фестивале выступал мальчик с ДЦП, он потом бежал к маме и говорил: «Какое счастье, что я выступал!». Там были маленькие призы, но он так радовался! И мы стоим с Виталием, два взрослых мужика, и чуть не ревем. А ведь мы ничего такого не сделали сверх возможностей человека – это может каждый.
«Чтобы помогать другим людям, не нужно быть депутатом»
Вы успели поработать журналистом?
Работа в НКО – это удивительная вещь, которая позволяет работать кем угодно: и журналистом, и дизайнером, там много компетенций. Мы кем только не работали, потому что тяжело было найти кадры в провинции.
Условно говоря, мы можем нанять социологов из Иркутска за гигантские деньги или можем сами научиться, разобраться, попробовать.
В 2014 году вы получили второе высшее: окончили кафедру государственного и муниципального управления. Почувствовали, что вам не хватает знаний?
Мы провели фестиваль, преодолели кризис, стали работать и думаем: нам нужны добровольцы, иначе как мы проведем фестиваль? У нас нет 500 тысяч рублей. А где взять добровольцев? С ними как-то работать надо. Пошли узнавать – оказалось, что нигде не учат, как быть добровольцами. Системы нет.
В этот момент поняли, что нужно заниматься развитием благотворительности, рассказывать людям про филантропию. У нас была куча издержек, на которые нужна местная поддержка.
Мы с любовью и уважением относимся к нашим муниципалитетам – прекрасно знаю, как непросто там работать. Я пошел туда работать, чтобы разобраться, как там все устроено и оттуда что-то шевелить [в некоммерческом секторе]. Тогда и получил второе высшее: надо было понимать, что мне нужно, чтобы изменить внутри муниципалитета отношение к НКО.
Мы стали первыми в области, кто провел на уровне муниципалитета аналитическую работу по некоммерческому сектору в районе: сколько у нас НКО, что они делают, какие у них проблемы, сколько денег привлекают. Мы провели первый гражданский форум с участием экспертов из Питера, из Общественной палаты РФ.
Сейчас в муниципалитете есть отдел по работе с НКО и программа поддержки НКО. Она уникальная: муниципалитет через конкурсы раздает в среднем 4 миллиона в год НКО и ТОСам. В провинции, в маленьком городе – это фантастика.
На сайте «Доверия» среди принципов организации написано: «Мы вне политики». Возможно ли это, если занимаешься общественной жизнью, работаешь в муниципалитете, общаешься с чиновниками?
Конечно. В муниципалитете есть куча процессов, вообще не связанных с политикой.
Методисты в учреждениях культуры – какое они имеют отношение к политике? Они просто делают свою работу. Или педагоги – они тоже бюджетные служащие.
К политике имеют отношение политики, а я к этому не имею отношения, потому что у нас есть четкое понимание, чего мы как организация хотим от этого партнерства.
Есть задачи, которые ставит муниципальное образование в части работы с НКО, и мы, благодаря тому, что находимся внутри процесса, можем что-то двигать в этой машине именно в рамках наших компетенций.
Но ведь гражданская позиция и общественная жизнь – это тоже про политику.
Вы хотите сказать, что политика – это такой кислород, который вокруг разлит, и мы все равно находимся внутри политической жизни.
Но здесь речь скорее идет о принципах – о том, что юридическое лицо находится вне политики. Для меня все-таки заниматься политикой – это значит что-то другое, а не ходить на работу в бюджетное учреждение.
Если вам предложат: «Артем, становись депутатом, и твоим благополучателям помогут», пойдете?
Сейчас точно нет. Был короткий период, когда мы с коллегами рассматривали возможность внедрения в эту сферу – хотели благоустроить достаточно большую территорию в своем районе. Но скоро осознали: чтобы помогать другим людям, не нужно быть депутатом. А самое прикольное, что можно не помогать людям, будучи депутатом!
И тогда спрашивается: зачем? Если начнешь этим заниматься, надо делать хорошо.
Вы перфекционист?
О, нет. Но я понимаю, что жизнь короткая и наступит такой момент, когда поймешь, что ты чего-то не успел. Перфекционизм в пределах нормы: просто хочется эффективно использовать ресурсы, в частности, время, которое нам отведено.
У нашей организации есть одна беда – мы делаем вещи, которые опережают сообщества. Мы построили «Метро городских сообществ» – портал, где можно посмотреть все работающие в городе сообщества: есть веточка религиозная, веточка ТОСов. Любой житель города может найти организацию и посмотреть, кто чем руководит, контакты, публичные отчеты.
Это все собрано вручную, и эта инфраструктура не на сегодня – она на послезавтра, когда все организации поймут, как важна открытость, что нужны отчеты, что на соседней веточке есть организации, которые занимаются похожим.
Мы первыми открыли класс для детей с инвалидностью в городе. Он работал у нас в организации, а потом такие стали появляться в детских садах, школах.
Вдруг выяснилось: то, ради чего «Доверие» создавалось, уже не так актуально: есть куча других процессов, которыми мы занимаемся.
Года два мы говорили себе: «Надо пересмотреть миссию, поменять устав». Но вот наводнение пришло, и мы организовали гуманитарку, сутками не спали, и в это же время поменяли устав.
Миссия поставлена, и надо пройти как можно более длинный путь. Какой получится, но пройти. Это точно не про перфекционизм.
«Потребность помогать зашита в геноме человека»
С какими эмоциями вы вспоминаете июнь 2019 года, когда в Нижнеудинске случилось наводнение?
Наводнение – это точка перезагрузки для города. После него произошла куча социальных, экономических, демографических процессов.
Первой эмоцией вспоминается усталость гигантская, которая случилась, когда все закончилось. Конечно, было тяжело, но эта история помогла нам как организации, став пинком.
Еще – чувство плеча. Мы почувствовали себя частью сектора, потому что разные организации откликнулись и стали помогать. Теплица социальных технологий помогала нам делать сайт – там мы собрали около 200 тысяч рублей пожертвований. После наводнения тем, кто пострадал, была оказана государственная помощь, но в тот момент эти пожертвования спасали и людей, и нас как организацию.
Тонны гуманитарки, офис, куда приходило по 800 человек в день. Люди привозили нам шубы, хотя было лето, во дворе лежала картошка до самых окон, что-то невероятное происходило.
Как все началось?
Утро, я был на работе в муниципалитете. Смотрю в окошко: люди куда-то бегут с телефонами.
Дохожу до речки – вода на глазах прибывает. Там большой остров с домами, и вода эти дома начинает захлестывать.
Звоню сестре: «Кать, тут такое дело, давай гуманитарный центр откроем». В два часа дня у нас уже работал гуманитарный центр: сидел человек, принимал гуманитарную помощь. Мы были первые.
Мы еще сами не понимали, как это делать, а потом все поехало: что можно принимать, чего нельзя, как сортировать, как вести учет. Куча всего как повалилась!
Примерно на третий день поняли: если человека запустить в офис, он начинает рыться в вещах, нарушать порядок, тратить много времени на себя. Значит, надо не пускать. Если у людей не спрашивать паспорта, они начинают за пайком ходить три раза в день. Значит, надо спрашивать паспорта. А если не записывать это в базу, то мы на завтра забудем, кто был вчера. В этом смысле просто на инстинктах работали. К третьему дню примерно понимали, как все надо делать. Мы уже могли помогать государственным пунктам: приезжали, смотрели, говорили, что так, например, нельзя делать.
Смешные вещи были, приезжали какие-то контролеры. Помню, зашел один чиновник и начал качать права у двери. А дальше нельзя пройти, везде гуманитарка и люди, и он стоит в проходе, а у нас сортировка идет. Мы ему молча ящик с едой кидаем и говорим, чтобы нес в комнату. Он потом часа три из этого вырваться не мог.
Нас признали официальным гуманитарным центром. Единственное, там куча всяких САНпинов, и когда какая-то проверка шла, нам звонили и говорили, чтобы мы воду убрали, потому что она должна быть бутилированной, а у нас волонтеры возили воду с ключа: специально ездили за город и набирали 200-литровые бочки. Она чище, чем бутилированная, а нельзя!
Были организации, которые тоже помогали. Приезжал [председатель правительственной комиссии по ликвидации последствий наводнения в Приангарье Виталий] Мутко или кто-то еще. Нам звонят: надо приехать, собирают волонтеров. На мне футболка, шорты дырявые, весь в муке, грязи. Нам прислали машину, мы приезжаем, а там какая-то тетенька в платье: «А что вы так одеты?». Я ответил, что мы работаем. Нас больше не звали, и мы больше не ездили, потому что если вы хотите, чтобы мы приехали руки пожать и потеряли два часа времени… Давайте все закончится, и мы всем руки пожмем.
Скольким людям вы тогда помогли?
Больше 5 тысячам человек, есть, чем гордиться. Тут важнее, что это было оперативно. Ребята в муниципалитете тоже молодцы, и в городской администрации тоже не спали, не ели. Был случай: мы все уставшие сидим, и нам городская администрация присылает военно-полевую кухню с рисовой кашей. Потому что они понимают, что мы даже поесть не выходили.
В одном интервью вы говорили про наводнение: «Мы не знали, как организовывать эту работу, но через двое суток на инстинктах и внутреннем чутье все механизмы заработали без сбоев». Помогать – это инстинкт?
На мой взгляд, человек рождается с потребностью помогать другим людям. Когда он приходит в мир, эта потребность зашита в геноме.
Потом мы взрослеем, сталкиваемся с людьми, которые навязывают нам стереотипы и мнения – и портимся, что ли. Кто-то этот инстинкт помогать теряет.
«Мы здесь не понимаем, что это «офигеть», – мы просто сидим на стуле и делаем»
После школы региональных экспертов в 2019 году вы писали, что «впервые задумались о личном бренде и поняли, что вы тоже эксперт». До этого сомневались?
Мы же тут в отрыве живем от центра федерального движа и чуть-чуть от этой атмосферы отключаемся. Задумываемся: а правда ли мы профессионалы?
Школа региональных экспертов – это такая штука, где собирается много прекрасных людей, и ты внутри этого сообщества начинаешь понимать, что да, мы тоже молодцы. Это важно, чтобы находить в себе резерв.
То есть важна возможность сравнить себя с коллегами?
Не то чтобы сравнить, а посмотреть, что есть куча людей, которые делают классные вещи. И когда они говорят: «Слушай, ты тоже классные вещи делаешь», думаешь: наверное, это правда.
Когда ты в отрыве – ну, сделал ты эту ярмарку и сделал. А когда мы куда-то съездили… Помню, в Москве на одном мероприятии к нам подходили люди и говорили: «Это вы «Вербный торг» делаете? Офигеть!». А мы здесь не понимаем, что это «офигеть», – мы просто сидим на этом стуле и делаем.
Школа региональных экспертов – это история, что ты находишься среди единомышленников, которые понимают все твои боли и радости. Но вообще слово «эксперт» я не люблю.
Почему?
Оно не то, чтобы обезличенное, а как будто запользованное. Мы, скорее, практики.
Экспертность – это «я лучше всех делаю». А мы, может, не лучше всех делаем, но делаем.
Если вам хочется узнать, как, мы расскажем, но не претендуем, что это единственно верный способ или самый эффективный, экономичный.
Мы недавно посчитали: у нас проходит более 600 консультаций в год на разные темы для разных сообществ. Вот сотрудники и добровольцы «Доверия» – эксперты в хорошем смысле слова, но они практики, потому что делают все своими пальчиками: отчеты, мероприятия, работают с волонтерами, со СМИ, в программах и так далее. Сила не в экспертности, а в том, что они набили это своими ручками.
«В Нижнеудинске растет количество людей, которые не жалуются»
Три пункта – что изменилось в Нижнеудинске за последние лет пять?
У города изменился внешний облик, это благоустройство: можно ткнуть пальцем и сказать, что изменилось. Это следствие наводнения и того, что муниципалитет работает эффективно. То, что происходит в городе, радует глаз и душу.
Второй пункт – вовлеченность. Мы используем термин «субъекты изменений» – это те самые люди, которые начинают что-то менять и решать проблему. У нас есть гипотеза: если у нас получится навоспитывать больше таких субъектов, будет что-то меняться внутри сообщества, горожан.
В последние годы реально растет количество субъектов изменений – людей, которые не жалуются, а берут и делают: руководители ТОСов, некоммерческих организаций, активисты.
Это выражается визуально, например, в ТОСе появилась детская площадка вместо помойки. Но это не про благоустройство: здесь важно, что появились эти самые субъекты. Я кайфую, когда вижу, что без нашего участия они начинают что-то делать.
Третье – у меня появилась личная ретроспектива в городе. Раньше идешь с каким-нибудь взрослым, и он рассказывает: «Раньше здесь было это». У пространства появлялась глубина, на него навешивались какие-то истории. А теперь у меня самого есть эта ретроспектива, появляется объем куда-то в прошлое. Оно появилось, это прошлое.
Когда я гуляю по городу, вижу это везде. Помню, что было раньше и что стало сейчас. Появляются новые места, которые еще не обрели собственную историю.
У нас в парке общественность смогла продвинуть проект лектория: помещение 200 квадратных метров, уличный амфитеатр, коворкинг.
Лекторий построили, теперь его нужно обслуживать, содержать и оснащать. Мы готовы оснащать и администрировать здание, муниципалитет – содержать. Свое видение мы упаковали в заявку в Фонд культурных инициатив. Если получим деньги – лекторий станет современным общественным местом. У него еще нет истории, он новорожденный, но для меня это важно – приходить туда, где раньше горожане мыли в проточной воде машины, а теперь стоит лекторий. Эта ретроспектива – классная вещь.
Какое место посоветуете посетить человеку, который оказался в Нижнеудинске впервые?
Надо приехать к нам в офис, попить кофе, и мы расскажем развернуто, с танцами и картами, куда сходить.
Но если быть добропорядочным интервьюируемым, я должен рассказать, что у нас есть Тофалария – фантастическое место. Туда нужно прилететь и посмотреть на тофаларов – один из самых малочисленных народов в мире. Их самобытное отношение к природе, от которого мы отвыкаем, и ощущение, что как песок через пальцы исчезает целый народ с языком, играми, сказками. Просто исчезает, а ты еще можешь схватить его за хвост.
Интервью с Артемом Петерневым — часть серии «НКО-профи», созданной Агентством социальной информации и Благотворительным фондом Владимира Потанина в 2017 году. «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Серия реализуется в проекте «НКО-координаты» при поддержке Фонда президентских грантов.
