Интервью с Вероникой Марченко, председателем правления фонда «Право матери», – часть проекта Агентства социальной информации, Благотворительного фонда В. Потанина и «Группы STADA в России». «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Материал кроссмедийный, выходит в партнерстве с порталом «Вакансии для хороших людей» и Les.Media.
Сто дней до приказа
Расскажите, как так получилось, что вы стали заниматься такой сложной, тяжелой темой?
Фонду «Право матери» уже больше 30 лет. Мы появились еще во времена Советского Союза. Началось это все совершенно непредсказуемо, когда я работала в журнале «Юность». Если иметь в виду нашу тему, в 1987 году журнал прославился тем, что опубликовал повесть Юрия Полякова «Сто дней до приказа», первое художественное произведение про «дедовщину» в советской армии.
Я ее тогда читала в этом журнале как раз.
Это было самое начало перестройки, в «Юности» происходили изменения, появлялись новые отделы, рубрики. В частности, открыли «20-ю комнату» — молодежную редакцию, которая начала писать про хиппи, панков, металлистов, люберов, рок-н-ролл, про что-то неформальное, о чем никогда не писала советская пресса. Я там оказалась, когда только-только поступила на журфак, это был мой первый курс…
Сейчас сложная будет цепочка, как все это привело к созданию фонда. Еще школьницей я принимала участие в культовой программе «12-й этаж» центрального телевидения, ее вел Владислав Флярковский, — про молодежь, которая «требует перемен», со всеми спорит…
Тоже хорошо помню эту передачу.
Когда редакция «Юности» открывала новую молодежную рубрику, нас, «12-й этаж», позвали к ним на встречу. Вот таким образом я туда и попала. А потом, уже когда я работала в этой новой рубрике «Юности», Влад Листьев и Дмитрий Захаров пригласили нас в программу «Взгляд», чтобы мы рассказали о своем отделе. Мы о нем рассказали. Там, естественно, ни слова про армию не было, мы говорили про какие-то молодежные проблемы.
Увидев меня тогда во «Взгляде», мне написали мамы погибших солдат, я получила несколько писем и стала готовить про них первый материал.
Он делался довольно долго, я еще застала цензуру как учреждение, в котором надо было «литовать» тексты. И поскольку в моем материале речь шла об армии и упоминались дислокации воинских частей и все такое, мне это все красным карандашом строгие тетеньки вычеркивали.
Это была первая моя публикация о погибших солдатах. У «Юности» тогда тираж был 3,1 миллиона. И в ответ я получила три гигантских мешка писем от семей погибших. Стало понятно, что их много, ими никто не занимается, у них одни и те же проблемы. Каждому из них говорили, что ваш случай — единичный, а вообще в армии все прекрасно и это только лично вам так не повезло. Но это, естественно, было не так…
Это просто была работа журналиста, который общается со своими читателями. Среди моих читателей тогда, например, была Людмила Зинченко, которая через какое-то время создала Ассоциацию солдатских матерей в Челябинске. Многие другие тоже потом, во времена 1990-х, что-то активно делали в стране…
От «красного уголка» до фонда
И что вы стали делать?
Получив письма, я пригласила этих мам в Москву, они все приехали — из разных городов России, из Прибалтики, Украины (еще СССР был). Встретились, стали думать, что можем сделать. Надо понимать, что любая редакция СМИ тогда была и судом, и прокуратурой, и адвокатурой — всем вместе. То есть редакция могла писать на своем бланке какие-то запросы, письма, просьбы, ходатайства, отправлять их в инстанции. Чем, собственно, я и стала заниматься для героев своих материалов.
А потом в 1990 году в СССР вышел первый закон об общественных объединениях, и стало возможным зарегистрироваться. Одним из первых в стране тогда зарегистрировался, по-моему, «Мемориал».
У нас было бесплатное помещение, с разрешения редакции мы там собирались. Еще была пишущая машинка, никаких компьютеров тогда, естественно, не существовало.
Много вас было?
Я и три-четыре наших мамы погибших. Потом добавился адвокат Марина Родман — она прочитала мою публикацию и пришла, чтобы помогать составлять письма.
Сколько лет вам было тогда?
17-18, первый-второй курсы. Какое-то время мы существовали как волонтерское объединение, как это на современном языке называется. Всем можно было прийти ко мне на работу вечером, нам давали конференц-зал, и мы сидели, обсуждали что-то. Это было на уровне «красного уголка». Какие-то письма писали, на запросы отвечали. Естественно, никакого законодательства тогда не существовало в том плане, чтобы можно было добиваться каких-то льгот, пенсий и т.д., — всего того, за что сейчас мы судимся. Тогда ничего этого просто не было — никаких страховок, единовременных пособий за гибель, особо расследовать ничего тоже никто не расследовал. Тем не менее, мы переписывались, например, с военной прокуратурой, я брала интервью у главного военного прокурора. Вот такая у нас деятельность была. Мам, конечно, поддерживали и объединяли, они общались друг с другом.
Мамы, поскольку это все было на волне перестройки, активно ходили по всяким приемным, к Горбачеву, куда-то еще. На этой волне как раз, в 1991 году, вышло первое постановление Совета министров, еще был СССР – ввели страхование военнослужащих впервые вообще в стране, какое-то законодательство в этой теме стало появляться потихонечку.
Первым, собственно, «проектом», опять же современным языком говоря, было издание Книги памяти. Мы начали собирать фотографии погибших ребят, какие-то коротенькие истории, точку зрения мам на факт гибели их сыновей. Потому что, конечно же, это все были случаи, по поводу которых были вопросы. То есть мамы не были согласны с тем, что их дети «самоубийцы» или что «сын внезапно заболел и умер». Официальное следствие не могло никаких других версий предложить. А они хотели высказать, что все не так и что есть какие-то мысли и даже какие-то факты. И вот мы делали такую книжку. Она издалась тоже абсолютно бесплатно. Это было такое замечательное время, когда можно было вообще все делать бесплатно. Я ходила два или три года — уже не помню точно сколько, но долго — как на работу в издательство «Известия», там был знакомый. Приходила и просто: «Бу-бу-бу, издайте, пожалуйста, вот, издайте, пожалуйста». Ответ: «Да, обязательно, приходите через три дня». И вот так «через три дня» я приходила три года, а потом, действительно, ее издали.
Обещанного три года ждут, да уж…
Фактически, так и получилось. Но у нас была уже некая вещь, которую мы создали. Потом нам люди признавались, что никто не верил, что это в действительности произойдет. Я думаю, что взяла издательство измором, и им просто стало неудобно в какой-то момент передо мной. Напечатали за сутки, потому что очень небольшой тираж был для их огромной мощности.
Какой тираж?
По-моему, 10 тысяч. По советским временам это «копейки», то есть, когда все печаталось миллионными тиражами, нам на каких-то остатках от какой-то бумаги во внеурочное время напечатали нашу книжку. Художник нарисовал обложку тоже бесплатно. Это был первый наш проект, книжку издали в 1992 году.
30 лет на одном месте
Когда был зарегистрирован фонд?
В 1993 году мы зарегистрировались. Примерно в эти годы разогнали ЦК ВЛКСМ, ЦК КПСС. И в центре Москвы оказались пустующими их площади. Тогдашние депутаты Мосгордумы, активные граждане демократических взглядов эти помещения «выбивали». В частности, здесь им удалось «выбить» помещение для Московского центра по правам человека. То есть название уже было, а наполнения этого центра не было. Нас позвали сюда знакомые, сказали – некий Алексей Смирнов собирает народ, приходите, у вас будет свое помещение, будете там как организация сидеть. И вот сейчас мы с вами сидим в том самом нашем помещении, куда я пришла первый раз в августе 1992 года. Единственное, что изменилось, сейчас эта комната целиком наша и есть еще одна — напротив, а изначально нам здесь принадлежала четвертинка. То есть в этой комнате на 16 метрах сидели четыре разные организации.
А кто были соседи?
Соседями были Комитет солдатских матерей (тогда там была Мария Кирбасова), беженцы-переселенцы, в том числе Виктор Попков (будет смертельно ранен в Чечне в 2001 году. — Прим. ред.). Наши четыре организации разделялись шкафами. Одновременно четыре телефона могли звонить, одновременно четыре посетителя могли прийти. Общаться вдесятером в одной комнате — легко.
Мы взяли себе девочку секретаря, которая сидела на телефоне, — просто появился еще один телефон, кроме моего домашнего. Куда до того могли позвонить в пять утра и сказать: «Ой, а у нас в Тюмени девять…», разбудить всю семью… Примерно осенью 1993 года нам начал активно помогать юрист Алексей Григоров. Раз в неделю вечером после работы он нас обучал и консультировал бесплатно. И в выходной день мы здесь принимали людей.
Где-то с 1995 года все пошло активнее, новых законов стало много. И помимо того, что мы по-прежнему собирали материалы для Книги памяти, издали уже несколько выпусков к тому моменту, начали издавать еще и газету. Она у нас до сих пор издается. И не только в электронном виде. Сейчас она скорее как мини-бюллетень.
«Решили пойти по правовому пути»
Вы быстро определились, как именно будете работать, выбрали стратегию?
Поскольку у людей были одинаковые проблемы, стало понятно, что их надо решать юридическими способами.
В какой-то момент нам надо было решить, по какому пути мы пойдем. И мы решили, что не будем ходить по пути голодовок, забастовок типа «шахтеры на Красной площади», хотя были желающие делать именно так. Но мы решили, что пойдем по правовому пути.
В 1995 году у нас появился первый грант швейцарский, потому что тогда пришли западные благотворительные фонды. Грант был что-то около 20-50 долларов в месяц, примерно таких масштабов, но этого нам хватило, чтобы платить девочке, которая сидела на телефоне. Это был доход для ее семьи очень существенный, потому что это были времена, когда люди не получали зарплату годами. И вся семья жила на эти маленькие деньги, которые мы ей платили…
Постепенно мы продвигались дальше по этому пути, появлялись какие-то новые сотрудники, новые направления. Уже начали активно ходить в суды.
Чем 1990-е были хороши, так это тем, что чиновники были немножко другие. То есть, они еще были «советские люди» в хорошем смысле этого слова, с ними можно было нормально разговаривать.
Юрист мог написать ходатайство, указать, что вот обратилась такая-то мама погибшего солдата, у нее есть право на то-то и то-то в соответствии с такими-то законами, статьями разложить эту аргументацию и просто послать по почте. В ответ мы могли получить: «Да, конечно, все ей назначено». То есть никто людей не «футболил» по судам, вообще идеи такой не было. Поэтому почти 90% всего решалось просто тем, что надо было написать официальное ходатайство, изложить аргументированно юридическую правовую составляющую.
А когда началось «отфутболивание»?
Где-то с 2000-х годов. Со второй половины 2000-х это нарастало, нарастало… Когда начали оценивать работу чиновников по критериям абсолютно формальным, когда стало возможным отказывать, потому что начальник велел и пофиг, что написано в законе. Когда начальник стал выше закона. То есть ты сам, как у нас кто-то сказал, «горошина в трехлитровой банке», ты – никто, а потому «не бери на себя ответственность». На государственной работе мелкий чиновник какой-нибудь, ответственности ни малейшей: делаю, как мне велено, не задумываясь ни о чем, вопреки здравому смыслу, закону и всему, лишь бы досидеть до конца рабочего дня, а потом и до пенсии… Вот после этого все стало решаться только через суд.
Так постепенно сложились три наших направления правовой поддержки.
Первое – уголовный процесс, собственно, расследование причин гибели и обстоятельств гибели, второе – социальные дела (пенсии, льготы и т.д.) и третье – моральный вред. В советские времена его невозможно было компенсировать, просто отсутствовали само понятие и статья в кодексе, а потом она появилась в Гражданском процессуальном кодексе, и с 1993 года это стало возможным.
Первые наши дела, связанные с темой компенсации морального вреда, начались во время Чеченской войны. Это огромная веха в нашем развитии, потому что просто толпы людей ходили по Чечне в поисках своих пропавших детей. Потом они приходили сюда, и мы вместе с ними это все переживали, с кем-то ездили вместе на захоронения их детей.
В этот момент мы очень четко поняли, на чьей мы стороне и почему после этого с какими-то определенными взглядами и позициями у нас уже никогда не будет компромисса. Потому что между нами эти трупы лежат, и это уже ничем не исправить.
«Юридическая ложь ударяла по солдатам и членам их семей»
Война тогда положила водораздел между многими людьми, это факт.
Это был такой исторический момент в правозащите вообще, можно сказать. Мы начинали, когда кончилась Афганская война. В 1989 году вывели последние войска, и казалось, что это были последние военные действия, в которых кто-то у нас погибал. А потом через несколько лет началась Чеченская война. Одна, вторая… и понеслось. В судебных делах мы шли, конечно, по западной модели, другой, собственно, и не существовало. У нас в Советском Союзе не было такой нормативной базы и, соответственно, судебной практики. Мы шли по примеру судебных процессов, условно «Джонсон против Соединенных Штатов», то есть гражданин против государства. Государство виновато в том, что официально призвало твоего сына в армию и послало его фактически необученного на войну, не создало ему условий для безопасной службы. И вообще создало ситуацию боевых действий на собственной территории, не сумев решить проблему мирным путем. А когда боевые действия начались, не вводилось ни чрезвычайного положения, ни военного положения, ничего. И эта юридическая ложь очень ударяла и по самим ребятам, и по членам их семей.
Например, если солдаты попадали в плен, они были военнопленными по факту, но не считались таковыми юридически, то есть на них не распространялись никакие нормы международного права. Грачев, тогдашний министр обороны, сказал, что ребята «умирали с улыбкой на лице». Этого ему, конечно, никто никогда не простит. Штурм Грозного в январе 1995 года начинали по картам города 1950-х или 1960-х годов, то есть там просто была абсолютная безответственность и цинизм. Начав войну, никто не подумал о том, какие будут последствия. В частности, что будут трупы с оторванными руками, ногами, головами, которые невозможно будет опознавать. Никаких идентификационных лабораторий просто не существовало.
Несчастные мамы и жены ходили по Чечне, искали своих детей и мужей. Они бросали работу, дома, семью и годами ходили по этой Чечне, по этим горам три года, пять, семь лет. Потому что были очень разрозненные сведения, информация, где был бой, где кого закопали, а может, и не закопали, может, он в плену.
У официальных должностных лиц не было вообще никакой информации. Люди ехали сами на территорию, где были военные действия, чтобы что-то узнать. И матери тоже попадали в плен, и переживали пытки и ужасы войны. 124-ю судебно-медицинскую лабораторию открыли в Ростове только спустя время. А война шла, и все эти трупы, их фрагменты, части лежали в железнодорожных вагонах, просто длинный состав стоял, и каждый вагон был набит трупами. И вот мамы или жены ходили, открывали эти вагоны и искали своих — по какой-то родинке на руке и еще чему-то, по тому, что осталось.
Сдвинуть судебную махину
Когда первый раз вы выиграли иск о компенсации морального вреда?
Когда Конституционный суд в свое время выносил решение о законности указа Бориса Ельцина о введении войск в Чечню, было, по-моему, восемь «особых мнений». Весь суд проголосовал за то, что приказ законен, но были опубликованы особые мнения судей, которые с этим не согласились. Тогда это еще было возможно… В каком-то смысле эти люди были для нас примером и поддержкой.
Сдвинуть судебную махину, сделать то, чего до тебя не делал никто – на это, конечно, нужно много времени, это длительный процесс. Нами было подано 300 первых исков, нам, естественно, отказали. Мы это все долго обжаловали. Потом в 1999 году, когда уже вторая война началась, мы достучались до Мосгорсуда, и там несколько судей нас поддержало. То есть идея о том, что простой человек может требовать ответа с Министерства обороны или МВД, стала восприниматься.
Суды в отношении морального вреда мы начали выигрывать в 1999-2000 году. Первое дело – Николая Власова. Там была ситуация, когда разные войска подразделения Министерства обороны и подразделения Министерства внутренних дел одновременно должны были взять определенную высоту и противодействовать боевикам. Но их не скоординировали друг с другом, забыли выдать рации.
В результате свои своих разбомбили, то есть вместо боевиков убили своих. И это была вина Министерства обороны. Дело велось против тех, кто это сделал, отдал эти приказы — от генералов до капитана.
После уголовного процесса мы инициировали процесс гражданский, и первому папе (он один воспитывал сына) одного из десяти солдат, погибших в одну секунду от удара авиации, мы выиграли компенсацию морального вреда. Сумма была 500 тысяч, очень большая по тем временам. И что сделал наш Николай Николаевич? Он отдал эти деньги тем ребятам, которые служили вместе с его сыном, но остались инвалидами. Это к вопросу о «заработать на смерти сына», такие фразы и высказывания иногда приходится слышать…
Это было первое дело. И с него как-то все пошло. Просто как какой-то камень с горы покатился, и дальше он уже катился и катился все с большей скоростью. Мы стали такие иски подавать и выигрывать.
Квантовая организация
А вы журналистикой продолжали заниматься?
До какого-то момента, до войны. А потом просто надо себе представлять, что здесь творилось. Толпы людей каждый день бесконечно, бесконечно, бесконечно. И это уже стало просто невозможно совмещать с журналистской работой.
Тогда, наверно, у вас и состав увеличился.
Конечно, нас стало больше, чем два человека, количество юристов увеличилось. Основной состав у нас всегда был небольшой, но было очень много волонтеров. В самые наши лучшие «тучные» годы у нас было восемь юристов, но это просто спасибо деньгам, которые в этот момент были.
Какие годы были самыми «тучными»?
Конец 1990-х, когда пришли западные крупные фонды, которые поддержали нашу юридическую деятельность. Самый большой состав в фонде был с 1999 по 2006 год.
До закона об «иностранных агентах»?
Где-то так. Были разные грантовые конкурсы, их было много. Мы стали издавать тогда еще книжки, помимо Книги памяти. Выпустили «Советы юриста» — случаи из судебной практики, рассылали по организациям солдатских матерей и раздавали родителям. Это было такое правовое просвещение, потому у многих не было возможности получить консультации – специалистов было очень мало.
Сейчас сколько в фонде человек?
Вот сию секунду вообще очень мало. Но у нас изначально нетипичная установка. Мы всегда — временный коллектив, у нас нет штата как такового, собираем команду под проект. Мы не «зарабатываем на смерти», не посредничаем между какими-нибудь адвокатскими конторами за 20% и т.д.
Мы все делаем «своими руками» и только потому, что пепел сожженных в Грозном до сих пор стучит в сердце — если помните, это перефразированное высказывание из «Тиля Уленшпигеля».
Сами родители погибших ни копейки никому не платят, спонсоры, грантодатели или жертвователи оплачивают эту работу в течение года. Это было именно так организовано и создано изначально. Сейчас нас совсем мало, потому что такой период, когда закончился проект, который велся на средства президентского гранта, полученного в 2017 году. Сейчас мы работаем на частные пожертвования простых людей, а это маленькие поступления. С бизнесом у нас сложные отношения, поэтому никаких крупных спонсоров, которые бы нам отстегивали миллионы из личного или корпоративного кармана, у нас нет. Есть компании, которые помогают нам в натуральной форме, предоставляют свои услуги бесплатно или со скидкой. Но вот именно деньги – нет, практически ничего этого нет. Просто люди жертвуют по 100 рублей, 1 тысяче рублей. Им легко поставить себя на место обычного человека, потому что они и есть те самые обычные «человеки». С бизнесом все сложнее, хотя найти фонд эффективнее нас — в соотношении вложения и отдачи – сложно.
На президентский грант нынешний подавали?
Да, мы участвуем в первом конкурсе 2019 года и ждем результат, который будет известен 1 июня. Нас сейчас совсем мало, пять человек. А максимум — как-то было 17 человек. Мы все время как наша вселенная, которая расширяется-сужается, расширяется-сужается. Квантовая какая-то организация. Восемь – это уже нормально для нас, плюс все остальные волонтеры. И при этом мы успеваем делать очень многое.
Волонтеров много?
Волонтеров много, они выполняют почти всю техническую, вспомогательную работу. Юридическое дело, оно такое — бумаги, бумаги, бумаги, их надо в полном порядке держать. И сайт тоже полностью волонтеры ведут.
Сколько их? Ну примерно?
От 100 до 30 в зависимости от того, как у нас идет работа. Если работы очень много, нам и помощников надо в три раза больше. Если работы поменьше, соответственно, их тоже надо меньше. Например, у нас переводчиков было 50 человек, каждый переводил по кусочку, когда речь шла о каком-то иностранном гранте. Сейчас с 2013 года такая работа нами не востребована, от иностранного финансирования мы полностью отказались, остались переводы для Европейского суда по правам человека, потому что и там дела идут, но для этого уже нужны пять, а не 50 волонтеров. А люди, которые занимаются архивным делопроизводством, нужны всегда. И сайт тоже.
«С нами бессмысленно спорить»
Сколько обращений к вам поступает в год?
Последние годы от двух до трех тысяч обращений от семей погибших.
И это стабильно в течение нескольких лет?
Да. Все обращения у нас фиксируются. В этом смысле если мы будем работать по 12 часов в сутки, то зафиксированных обращений станет еще больше. Чем экономическая ситуация хуже, тем социальных проблем больше. То есть обращений огромное количество, и тенденция — на их увеличение, к сожалению.
Сколько судебных процессов в год?
В 2018 году было 73 судебных процесса, 153 судебных заседания в 29 городах.
Какой примерно процент вы выигрываете дел?
От 90% до 72%. Это имеется в виду сразу, в первой инстанции.
Ничего себе!
Просто это наша тема, которую мы знаем, наверное, лучше всех в стране. Если бы еще у нас суды были адекватнее, чем сейчас, и не принимали порой решений на основании каких-то своих неправовых представлений… И если бы совсем все было хорошо, мы бы, наверно, все 100% выигрывали. Потому что мы идем с абсолютной правовой позицией, по-честному, с нами бессмысленно спорить: все позиции досконально проработаны и отточены, у юристов великолепное образование, огромная практика…
Система распознавания «свой-чужой»
Наверно, про ваш фонд нельзя говорить в классической системе: «какой стиль руководства» и т.п., потому что здесь, я думаю, вы все — скорее, группа единомышленников?
Да, конечно. Это абсолютно неформальная система, потому что мы сами непосредственно оказываем помощь. Мы довольно быстро можем принять любое решение, у нас есть четкое понимание, чего хотим делать, и именно это и делаем. Мы не бюрократическая структура.
Скажите, а конфликты бывают внутри?
В рабочих каких-то моментах у нас могут быть, разумеется, споры, разные идеи, но это ведь не конфликты, это норма. Если приходит в проект новый человек, который не знает какие-то первые времена, как здесь принято, может быть недопонимание. Но в принципе у нас система распознавания «свой-чужой» работает довольно хорошо и все заточены на командную работу. Все, кто работает с нами многие годы в разных проектах, остаются именно по глубоко идеологическим причинам. И в этом смысле все довольно крепко. Естественно, у всех могут быть какие-то разные ситуации, все люди живые. Раза три, наверное, за эти годы коллектив обновлялся больше, чем на половину.
Если говорить про выгорание, такая тема сложная, эмоционально это очень тяжело, мне кажется.
Конечно, да, такое бывает. Потому что мы не торгуем пирожками, не собираем бабочек, не организуем конкурсы рисунков на асфальте. Общественная деятельность в этой области, конечно, совершенно другая. Но здесь ты через какое-то время отдаешь себе отчет в этом, понимаешь, что да, это так. А дальше все очень просто: то есть, либо ты должен найти для себя способы, которыми ты это решаешь. А если не найти, то нужно уйти. Значит все, кто остался, каким-то образом это все решают.
Есть такие, кто долго уже с вами?
Да, практически все вокруг: один человек 16-й год работает, другой – 12, третий – шесть. Бухгалтер наш аутсорсер, но тоже с нами лет 20.
Секретарь с нами работала 20 лет, например, потом на пенсию вышла. Но были ребята, которые приходят на проект, отработают год и уходят. С этим тоже никаких ни трагедий, ни скандалов.
Очень большая составляющая – это понимание того, где ты работаешь и зачем. То есть, когда нет никакого двойного дна, двойных стандартов, нет такого, что тебе говорят одно, а в действительности ты приходишь — там воруют, врут и все такое. И, вероятно, для людей, которые у нас работают, это также представляет собой ценность значительно большую, чем что-то другое.
Да, здесь такое настоящее все… А вы лично как выдерживаете все это уже так долго?
С одной стороны, да, какие у нас «тяготы» по сравнению с пережитым Розой Зуберовной Халишховой, которая плен и пытки выдержала!..
Война научила на многое не обращать внимания и не делать из мухи слона.
С другой стороны, у меня такой практический ум, то есть я всегда стараюсь придумать, как что-то решить. Есть какая-то проблема, вот ее надо решать для человека, которого я жалею, которому сочувствую. Концентрация на конкретной задаче помогает не углубляться в какие-то дикие депрессии, это просто не мое. Я не страдаю от того, что не могу спасти весь мир. Как-то хватает у меня адекватности не равнять себя с Богом. А что мне по силам, то решу и сделаю. Что не по силам – извините. Это, я не знаю, темперамент, ДНК, прочитанные книжки, еще что-то.
Слава Богу.
Но, конечно, одно дело, когда мне было 18, извините, или 20 лет, и другое — когда мне 50 в этом году. Физические возможности организма немножко разные. Я себе сказала в один прекрасный момент, что нет, работать по 15 часов я, наверно, больше не буду. Буду работать 12. Потом прошло сколько-то времени, я думаю – нет, наверно, попробую 11 часов работать. Потом 10. Так постепенно дошла до стандартного восьмичасового рабочего дня.
И очень правильно.
За счет этого освободилось какое-то время на что-то другое, можно как-то вздохнуть. У меня вообще период сплошного ЗОЖ и спорта. И у каждого что-то свое, какие-то хобби, домашние дела, еще что-то. Когда они есть – это хорошо, ты можешь на это переключиться.
Последний вопрос: не скучаете по журналистике?
Ну, я ее и не бросала. У нас же выходят пресс-релизы, я их как минимум редактирую, а иногда и пишу от начала до конца. И я редактирую все наши книжки, наши газеты. То есть работа со словом не прекращается. А в свете своего ЗОЖа и спорта я прекрасно себе пишу всякие интервью, например, со взрослыми любителями фигурного катания. Это все публикуется в нашей группе любителей ФК в соцсетях. Делаю это просто для своего удовольствия бесплатно — опять же для всех. Скучать некогда!
***
«НКО-профи» — проект Агентства социальной информации, Благотворительного фонда В. Потанина и «Группы STADA в России». Проект реализуется при поддержке Совета при Правительстве РФ по вопросам попечительства в социальной сфере. Информационные партнеры — журнал «Русский репортер», платформа Les.Media, «Новая газета», портал «Афиша Daily», онлайн-журнал Psychologies, порталы «Вакансии для хороших людей» (группы Facebook и «ВКонтакте»), AlphaOmega.Video, Союз издателей «ГИПП».
Подписывайтесь на телеграм-канал АСИ.
