Здание Музея истории ГУЛАГа в Самотечном переулке примечаешь издалека. К бокам дореволюционной краснокирпичной постройки примыкают деревянные заборы с зарешеченными окошками. Внутри — широкие лестничные пролеты, на которые из огромных окон льется холодный белый свет.
Роман Романов, директор Музея истории ГУЛАГа и Фонда «Увековечения памяти жертв политических репрессий», встречает нас в своем кабинете с серебряным подносом в руках.
— Я чай заварил. Будете?
Фонд памяти появился весной 2016 года. Он поддерживает просветительские, исследовательские и научные проекты, направленные на увековечение памяти пострадавших от репрессий. К моменту его создания Романов уже четыре года был директором музея, который благодаря ему переехал в новое здание из старого, где экспозиция была меньше в девять раз.
Создание фонда — ваша идея? Или оно было частью Концепции государственной политики по увековечению памяти жертв репрессий?
Идея возникла у нас давным-давно, потому что есть проекты, на которые музей не может тратить деньги из московского бюджета. Например, интерактивная карта ГУЛАГа, экспедиции в места, где располагались лагеря, запись интервью. В Москве мы можем их записывать, а в регионах — уже проблема. Или помощь музеям, которые входят в Ассоциацию музеев памяти.
Мы понимаем, что в регионах люди находятся в разном положении: кто-то из своей квартиры сделал музей, кто-то – в торговом центре. Например, в Сусумане Магаданской области мужчина сделал музей на первом этаже торгового центра, ему нужна помощь. Имея определенные компетенции, технологии и методологию, мы помогаем людям, которые занимаются этой темой. Но музей в этом ограничен, поэтому возник Фонд Памяти.
Как вы помогаете регионам?
Недавно передали в Ингушетию полный комплект оборудования для записи интервью. Все, что они запишут, будет частью общей базы данных. Это тонкий момент, здесь все на доверии. Тем более запись интервью — это работа с людьми, которым уже за 80-90 лет. У нас были такие поездки, когда договариваешься из Москвы с Кабардино-Балкарией, например, приезжаешь туда, а герой заболел и надо ждать.
Не то чтобы мы ищем, кому бы отдать оборудование. Мы просто поняли, что им — нужно. В Ингушетии сотрудники музея параллельно запустили краудфандинговый проект и собирали деньги по рублю, но у них это с трудом получалось. А ведь в Ингушетии практически все были депортированы, и для них эта память очень живая. Они настолько горят этим делом, что мы поняли: если мы им подарим оборудование, это будет правильно.
Вы как-то курируете работу в регионах?
Мы учредили Ассоциацию музеев памяти и вот уже третий год подряд встречаемся, привозим региональных коллег в Москву, проводим музейные семинары. Мы всем всегда показываем и рассказываем, как хранить и описывать экспонаты, делать выставки, работать с остатками лагерей, записывать видеоинтервью. Например, выпустили методичку, в которой прописана техническая часть, как записывать интервью: звук, картинка, в каком разрешении, как архивировать, — и еще есть содержательная часть: какие вопросы задавать, если это человек, который прошел через лагеря, или спецпереселенец, или ребенок, который родился в лагере, или ребенок, чьих родителей расстреляли, а его отправили в детприемник. Это отдельная методология, целая книга, результат наших исследований за эти годы. Мы это всем рассказывали, показывали, проводили мастер-классы, и они загорелись, начали этим заниматься.
Что занимает большую часть вашего времени: музей или фонд?
Фонд и музей для меня – одно целое, потому что фонд учрежден музеем и изначально мы планировали создать его для привлечения средств на реализацию тех музейных проектов, на которые бюджетного финансирования не хватает. Поскольку музей — городское учреждение, у нас московский бюджет, который мы тратим в основном на московские проекты. А фонд – это организация, реализующая программы на федеральном и международном уровнях.
Какой был первый крупный проект фонда?
Мы собирали средства на возведение монумента «Стена скорби» скульптора Георгия Франгуляна. Конкурс организовывал наш музей, все заседания экспертов и жюри проходили здесь. Процедура длилась несколько месяцев, голосования были бесконечными.
Что вы скажете про этот памятник? Вам нравится?
Я понял, что сегодня памятник жертвам политических репрессий – такой. Он отражает реальное состояние общественного сознания относительно этой темы.
На нем написано «помни». Но «помни» чаще ассоциируется с войной. Человек, который приходит неподготовленным, может не сразу понять, о чем речь. Фигуры безликие, почему у них нет лица?
Надо называть имена. Безликость — это результат политики беспамятства, ведь во время репрессий уничтожали не только людей, но и память о них.
Люди боялись хранить портреты репрессированных, вырезали, заштриховывали их. Но, с другой стороны, если бы там появились лица, это тоже было бы очень странно. Теперь нам необходимо всех поименно назвать.
Сейчас мы заканчиваем фильм об истории создания монумента жертвам репрессий. Ведь идея такого монумента возникла еще при Хрущеве, потом при Горбачеве. Фильм расскажет, почему проект все время откладывался и как он наконец появился. В мае планируем сделать показ в музее и, может быть, на партнерских площадках: в Центре документального кино и кинотеатре «Пионер».
Недавно в вашем музее открылся Центр документации. Как он работает?
В основном, сейчас у нас все обращения онлайн, хотя некоторые люди приходят лично. Для начала нам нужна информация от человека: кого он ищет, годы жизни, географическая привязка, какие есть материалы, легенда. Исходя из имеющихся данных мы выстраиваем стратегию поиска.
Первый поиск происходит в открытых источниках, есть разные базы данных. Если там информации нет или ее недостаточно, мы анализируем данные и отправляем запросы в разные архивы. Каждый раз это отдельное расследование, и можно вести десятки таких расследований одновременно.
До открытия Центра документации такие запросы поступали постоянно. Между делом мы начинали искать, помогать, но поняли, что, если существует постоянный запрос, нам нужен отдельный человек, который будет этим заниматься.
Люди стали больше интересоваться своими корнями?
Да! Даже по количеству публикаций и запросов в музей можно сделать такие выводы. Я давно работаю в музее и вижу: аудитория меняется. Даже наши сотрудники, в основном, — молодые люди, которые хотят знать и передавать это знание дальше.
С чем это связано?
Это потребность в оздоровлении.
Сейчас появляется поколение, которое частично соприкасалось с советской действительностью и имеет представление о советской мифологии. Появляются молодые люди, которые спрашивают: а что это было?
Ведь есть один крайний взгляд, что ничего не было или что все это было необходимо. Другое крайнее мнение, что все было ужасно и плохо. А человек хочет сам разобраться, посмотреть свидетельства и документы. Вся эта история лакировалась, асфальтировалась, но все равно желание понять и разобраться — сильнее.
Почему важно помнить? Какова именно ваша мотивация?
Это естественное желание быть полноценным и здоровым. Как росток стремится к солнцу, так и человеческое сознание, человечество желает быть целостным. Чтобы уверенно выстраивать будущее, человек должен опираться на прошлое и понимать, из чего оно состоит.
Я могу провести аналогию с простым человеком, с которым в детстве произошла какая-то трагедия и он получил травмирующий опыт. Механизм психологической защиты человека это вытесняет, выдавливает. Это вытеснение проявляется в повышенном давлении, например. И вот психотерапевт ему говорит: «Давайте вспомним». А человек отвечает: «Я не хочу вспоминать, я хочу, чтобы у меня просто было нормальное давление».
А на самом деле надо вспомнить. Это вспоминание дает лечебный эффект, что нам и нужно.
Вы это говорите как психолог по первому образованию?
Да это просто очевидно. Так функционирует психика одного человека, и примерно по этим же законам функционирует сознание целого общества, нации.
В вашем роду были репрессированные?
Нет, по крайней мере сейчас это не выявлено. По всем семейным преданиям и документам – нет. У меня родственники по всей стране. Почему-то часть семьи по материнской линии перебралась из Пензенской области в Сибирь, в Кемеровскую область. Разные родственники по-разному это помнят и рассказывают, но там что-то было страшное: горели деревни и церкви. Эти воспоминания через поколения вызывают какую-то боль — у моей мамы например. Для меня это отдельное исследование, сейчас я на стадии сбора всех этих легенд и документальной перепроверки.
Музей истории ГУЛАГа должен напугать людей? Ваша цель — показать, как это было страшно?
Подход к этому тоже меняется. Основатель нашего музея и первый директор Антон Владимирович Антонов-Овсеенко и некоторые люди старшего поколения считали, что люди должны прийти в музей и испугаться. Я говорил: «Антон Владимирович, зачем молодому человеку все это испытывать? Он приходит за другим, у нас же не музей пыток и ужасов. Это же совсем про другое, надо разобраться, что это было». Он отвечал: «Нет, ты не понимаешь, мы должны напугать, взять за жабры!»
Вы работаете с холодным разумом?
Ну нет. Холодный рассудок нужен, но, когда ты прикасаешься к истории живого человека из крови и плоти, носителю духа, ты не можешь спокойно дальше смотреть, начинаешь сочувствовать, появляется сопричастность.
Например, я не могу спокойно смотреть на разные свидетельства о смерти, с разными датами, но на одного человека, а потом и на его справку о реабилитации с заключением: «Причина смерти — расстрел, реабилитирован за отсутствием состава преступления». Представьте: 1937-38 годы, Большой террор, людей арестовывают в огромном количестве, родственники не знают, что с ними. Они выстраиваются у здания Военной коллегии верховного суда на Никольской улице и пытаются узнать, где их отцы, мужья, братья.
Тогда была внутренняя директива устно говорить: десять лет без права переписки. Никакого документа, просто стоишь в очереди, и тебе говорят: десять лет без права переписки.
Был холодный расчет государственной репрессивной машины, что за десять лет забудут, найдут новых мужей, испугаются.
Наступает 1947 год, и вроде всем ответили, что десять лет без права переписки, но родственники опять обращаются! Государство подумало и решило: даем всем справки о смерти. Надо выдумать год, болезнь и место смерти. И всем штамповали на одном бланке, только вписывали разные придуманные диагнозы. И выдавали свидетельство о смерти, датированное, например, 1940 годом.
Потом умирает Сталин, и люди думают: а может, там что-то другое было? Они обращаются вновь, и им отвечают: ну да, действительно, он не там умер. И это была уже другая директива, от других представителей власти. Людям сообщают, что человек умер, но в другом году, в другом месте и от другой болезни. У родственников появляется второе свидетельство о смерти.
Наступают 90-е годы, и люди, которые сами уже стали стариками, спрашивают: а все-таки, что с моим папой? И только тогда им дают справку, что он был расстрелян на следующий день после ареста, но сейчас он реабилитирован «за отсутствием состава преступления».
А до этого им давали официальные справки о том, что он был в лагере. Таких дел сотни тысяч, но только единицы сейчас имеют всю эту цепочку документов.
У нас, благодаря социально-волонтерскому центру, есть подопечные, которые сами прошли через лагеря или были детьми репрессированных.
Есть одна бабушка, отца которой расстреляли, а про маму она всегда думала, что та в лагерях. Ее отправили в детприемник как дочь врага народа, и она прошла через такое, что непонятно, как это вообще выносят люди. Сейчас ей за 80, и она только от нас узнала, что ее маму на самом деле расстреляли. Для нее это было какое-то облегчение, потому что она всю жизнь думала, что мать мучилась все эти годы в лагерях и над ней издевались. А ее расстреляли.
Как можно с холодным рассудком воспринимать наш двадцатый век? Это прикосновение даже не к пустоте, а к какому-то Злу. Потому что это все вершилось, создавалось. Люди специально думали, как это сделать.
У этого зла есть имя? Стоит ли вообще искать виноватых?
Концептуально вся эта идеология была заложена изначально и декларировалась сразу после революции: да, нам придется уничтожать большое количество людей, чтобы создать новое чистое советское общество.
Можно рассуждать: а если бы не Сталин пришел к власти, а Бухарин или Троцкий? Не знаю, во что бы это вылилось, но все они идеологически были на это настроены – уничтожать других. Это люди, которые дорвались до власти, и в своих работах они это обосновывали: да, нужно убивать, другого пути у революции нет.
Но Сталин своими манипуляциями и аппаратной борьбой всех переигрывает, убивает конкурентов и оппонентов, а сам, собственно, визирует расстрельные списки. Все сигналы подавал он, а дальше все оформлялось и заворачивалось: были организаторы, исполнители, носители этой идеологии. И кто стоял у власти, тот и несет ответственность. И все, кто принимал в этом участие, тоже несут ответственность. Это отдельная юридическая сторона дела, должна быть правовая оценка, но ее пока нет.
Сейчас мы на идеологическом поле: а может быть, это все было правильно и хорошо? И из-за этого мы победили в войне и построили все?..
Вы ездите в экспедиции в места, где располагались лагеря. В прошлом году вы были в Магаданской области, куда планируете в этом?
Снова в Магаданскую, просто пока не определились с конкретным лагерем, есть разные варианты.
Наверное, экспедиции осложняются нашим российским климатом.
Да, зимой в Певеке -50, самолет может долететь, может не долететь. Мы были летом, но все равно рейс задержали на два дня. Мы сидели и ждали, когда сойдет туман. Экспедиции — это вообще сложный проект, постоянно что-то начинает срываться.
Почему важно сохранять остатки лагерных построек?
А потому что это свидетельства. Если их не сохранять, потом там может появиться свалка, могут сдать в аренду китайцам или еще что-нибудь. Там могут что угодно построить, а потом сказать: да вообще этого и не было здесь. В первую очередь нужно придать этим постройкам охранный статус. А потом провести консервацию.
Я был свидетелем, как на Колымской трассе водитель удивлялся: «Какие лагеря? Здесь были лагеря?» А человек родился в Магадане, и вся история города связана с лагерями.
Страшно было ночевать в палатках под открытым небом, зная, что запросто может прийти медведь?
Кому-то да, кому-то нет. Я старался не думать про медведей. Думал о том, что мы будем делать завтра.
После экспедиций команда фонда систематизирует добытую информацию и визуализирует ее на интерактивной карте ГУЛАГа, которая представляет собой темно-серую территорию Советского Союза с оранжевыми точками. Ими отмечены лагеря. Внизу – временная шкала. Можно за один клик перескочить из 1930-го в 1953 год и посмотреть, где и когда располагались лагеря, сколько в них содержалось заключенных и сколько из них умерло. Если нажать на фразу «весь период», практически вся территория Союза, словно корью, покрывается оранжевыми пятнами. Период после 1953 года обозначен как «ликвидация системы».
Это все на основании архивных материалов и данных. Точки – это лагеря. Вот они расширяются, количество заключенных увеличивается. А вот умирает Сталин! Лагеря постепенно исчезают, уменьшается количество заключенных. Это к вопросу о том, кто виноват.
Про каждый лагерь заводится отдельная карточка, где записано, для чего он был создан, какие у него связанные объекты. Сейчас на карте 580 крупных лагерей, но каждый лагерь отмечен одной точкой, а на самом деле там целые грозди из маленьких лагпунктов.
Данные о лагерях мы собираем в том числе у коллег из регионов. Например, в Республике Коми есть обновленные данные. Они присылают, и мы вводим в общую систему. Сейчас добавляем архивные фотографии этих лагерей. Думаем, как прикрутить сюда фотографии из экспедиций.
(Романов ныряет в угол кабинета, достает бумажную карту и осторожно разворачивает.)
Это только Сусуманский район, вот отмечены лагеря. Это супердетализация, просто расщепление на атомы. Ее сделали наши коллеги на местах. Но это картография, а нам нужно, чтобы каждая точка была описана.
Когда выявляются эти точки, мы приезжаем в экспедиции, там актуализируем. Ездили в Певек (на Чукотке), и для местных жителей это был взрыв. Всякий раз, когда мы приезжаем и разворачиваем активную деятельность – записываем интервью, начинаем снимать, – появляются люди, которые говорят, что очень долго этого ждали.
В 2017 году фонд выиграл грант в конкурсе Президента РФ на развитие гражданского общества, который позволяет нам покрывать транспортные расходы. Сумма гранта — около 2 млн рублей. Грант направлен на создание интерактивной карты ГУЛАГа и ее наполнение видеовоспоминаниями пострадавших от репрессий.
Карта состоит из двух частей: одна – виртуальная, вторая – экспозиционный модуль, чтобы делать выставки в тематических или краеведческих музеях.
Что вы будете делать, когда умрет последний свидетель ГУЛАГа и не останется носителей памяти?
Сейчас две стратегии. Первая – это сканирование пространства свидетелей и исследователей: людей, их воспоминаний, семейных историй и легенд. Есть люди-хранители архивов, они уже в преклонном возрасте, и надо скорее получить у них информацию. Вторая – объекты, картография, экспедиции и то, как мы начинаем эту историю рассказывать. Сначала – сбор и сохранение, а дальше – какие истории ты из этого выстраиваешь и пересказываешь и в каких формах.
Надо выходить на федеральные каналы, это должно быть всеобщим достоянием. Детям регулярно объясняют правила дорожного движения, и здесь надо делать то же самое. Это должно быть интегрировано в образовательную программу: те же самые интервью — отличный материал и помощь учителям. Должна быть разработана программа, утвержденная министерством образования.
Над входной дверью кабинета Романова – латинская надпись, которую хорошо видно от директорского рабочего стола.
Мы долго мучились, думали: какая у нас миссия? Задавали себе вопрос: зачем мы здесь?
Над дверью написано: Deus conservat omnia. «Бог сохраняет все».
Грант Президента РФ получил проект «Интерактивная карта ГУЛАГа».
Спецпроект «Победители» Агентства социальной информации рассказывает о некоммерческих организациях, которые стали победителями конкурса Фонда президентских грантов. Герои публикации выбираются на усмотрение редакции. Мы рассказываем самые интересные истории из разных регионов России от организаций, работающих в различных направлениях социальной сферы.
