Интервью с директором центра «Дом друзей» – часть проекта Агентства социальной информации и Благотворительного фонда Владимира Потанина. «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Материал кроссмедийный, выходит в партнерстве с Les.Media и порталом «Вакансии для хороших людей».
Жизнь в карантин
«Дому друзей» в карантин удалось сделать что-то невероятное: вы смогли забрать с улиц Москвы почти всех бездомных, расселить их в хостелы. Как это получилось? Была ли какая-то поддержка со стороны госструктур?
Когда началась пандемия и COVID пришел к нам, я делала запросы во все возможные госорганы, спрашивала: что делать с бездомными?
Я обращалась в департаменты соцзащиты и здравоохранения, писала в мэрию. Везде задавала вопросы: как бездомные будут получать помощь? как они будут самоизолироваться? где? Я просила объяснить алгоритм работы, куда мы можем направить человека. И получила заранее известный мне ответ: «В городе Москве работает государственный Центр социальной адаптации им. Е.П. Глинки, где оказывается комплексная помощь бездомным».
То есть «Вы нам не нужны, у нас есть ЦСА, который все это будет делать». Ну и в результате что мы получили? В самую пиковую нагрузку ЦСА закрылся на карантин. Где оказались жители стационара ЦСА и его отделений? В моих социальных хостелах, потому что я не стала ждать, когда город выделит какое-то помещение, и начала действовать.
Знаете, хорошо читать про Каннский кинофестиваль, такие они молодцы, свой дворец отдали бездомным, где-то стадион открыли для них, где-то еще что-то.
А у нас весна не начинается, у нас холодина, народу прятаться некуда. Им даже воды негде попить, с вокзалов выгнали, везде всё обнесли решетками. Не дело жить на вокзале, но, по крайней мере, они могли там хотя бы воды попить, умыться, погреться. А тут совсем другая ситуация. Как? Что? Куда? Никуда.
Поэтому мы решили, что откроем свой хостел, возьмем в аренду помещение и будем туда принимать людей.
Сколько человек удалось в итоге разместить?
Ну, много. В самый пиковый момент у нас было шесть хостелов. В них проживали 1200 человек. Администраторы были тоже из числа там проживающих.
К нам приходили даже целыми строительными бригадами заселяться: кинули с работой, не заплатили денег, оказались на вокзале, кто-то уже потерял документы. Недельку потерлись, поняли, что никакая работа им не светит. Они приходили совсем измученные. Но все, кто приехал в Москву зарабатывать, у нас максимум месяц жили. Все быстро трудоустроились с проживанием.
Устроились, как только стало это возможным?
Да, как стройки пооткрывали, у нас народу очень много ушло.
А как вы поступали с теми, кто заболел?
Я изначально понимала, что рано или поздно к нам придут больные. Мы ведь людей не привязывали, они свободно выходили на улицу. Единственное, мы просили остерегаться, всем выдавали маски, перчатки, антисептики. У нас врач носился по всем каждый день, проверял.
Вроде как я и не особо боялась, что появится больной с COVID. Ну, закроемся, «откарантиним», что же делать-то?
В конце концов мы открыли свой обсерватор: к нам стали привозить людей прямо на машине скорой помощи из больницы. Человек три дня пролежал в больнице, получил таблетку и выписан со стадией КТ-1, и у него предписание Роспотребназдора: самоизолироваться. А где?
Я опять стала писать письма в департамент здравоохранения. В конце концов мне пришел официальный ответ, что «необходимо предпринять меры в надлежащие сроки». Я люблю эту формулировку. А кто предпримет? В какие сроки?
Короче говоря, «вызывайте скорую помощь, которая будет принимать решение о дальнейшей госпитализации в медицинский обсерватор». Сто процентов ни разу не будет такого. Ни разу на моей памяти за все это время ни одна скорая помощь не приняла решения отвезти человека бездомного в обсерватор. Ну, нет у них такого функционала. И если до них это было не доведено, я не могу их заставить кого-то куда-то везти. Поэтому у нас был свой обсерватор.
Много было там людей?
Мы сделали обсерватор на сорок человек, и он у нас все время был полный. Но надо понимать, что мы туда не только больных с COVID заселяли. Были и те, кто до того лежал в больнице с какой-либо другой инфекцией или после операции, инфаркта, инсульта. Все, кто приходили из больницы, были потенциально заразными. Поэтому они у нас отдельно были от тех, кто переболел COVID, и была еще отдельная комната для тех, кто внезапно затемпературил, засопливил, зачихал.
Слабоумие и отвага
В это время у вас же было существенное увеличение затрат? Как вы справились?
Это колоссальные затраты для некоммерческой организации. Когда мы все это начинали, на счету было около 300 тысяч рублей. А хостел, который мы первым нашли, стоил 228 тысяч в месяц. Я это называю «слабоумие и отвага» (смеется).
Знаете, как только мы начали, очень быстро пришла помощь. Наверное, когда ты начинаешь делать что-то действительно нужное обществу, как-то это свыше поддерживается…
Как только мы с нашим первым хостелом начали договариваться, у нас появился партнер – торговый дом ЦУМ.
Были длительные переговоры с собственником [хостела], который, с одной стороны, несет убытки, у него все стоит пустое, а с другой — боится, что мы туда заселим людей, которые не такие, как ему хотелось бы. Я еду с обсуждения, когда мы уже готовы были заключить договор с хостелом, мне звонят из ЦУМа и говорят: «А чем можно помочь бездомным?»
А у меня были реально сложные переговоры. Человек, с которым мы это все хотели сделать, очень долго думал. Он все прочитал обо мне в интернете и сказал: «Да, вы великая женщина, я ваш фанат, но помещение свое не отдам. Потому что постояльцы ваши возьмут и вынесут все мои холодильники». Я реально тогда аж зависла и говорю: «Подождите, у вас же жили люди, они же ничего не выносили?» А он: «Ой, те же нормальные жили, а эти холодильники вынесут, лампочки пробьют, линолеум скатают».
Я дико была злая в тот момент. И когда мне из ЦУМа позвонили, выложила все как есть. У меня, наверное, была очень эмоциональная речь. Они запросили от меня все, как я вижу. А на тот момент уже была программа, я ее и выслала: что сколько стоит, какие объекты у нас на рассмотрении. Они сказали: «Окей, давайте заключим соглашение, и мы вам поможем в оплате хостелов».
Как ваша команда отнеслась к этим грандиозным планам?
В первое время, когда начался COVID, у нас пожертвования упали в ноль. Мы собираемся всей командой, я говорю: «Ребят, прям совсем чахло. Я не знаю, что с этим делать. Возможно, придется работать бесплатно».
Мне все сказали: «Ну, мы же уже работали бесплатно в самом начале. Почему нет-то? Нам есть с чем работать, медикаменты есть, те же средства индивидуальной защиты». Мы же всегда работали в масках, перчатках, одноразовой одежде либо в медицинских костюмах, которые здесь, в офисе, обрабатываются. Антисептика у нас фура стояла на тот момент на складе. И машину для поездок на вокзалы мы успели купить, спасибо президентскому гранту. Все вовремя было.
Мы просто понимали, что не уйдем с улицы, не бросим людей, потому что иначе какой смысл вообще существования благотворительного сектора?
«Мы три года к этому готовились»
Да уж, в самый острый период никак невозможно уйти.
Когда меня спрашивают: «Как же вы справились с этой работой в тяжелые времена?» — я смеюсь и говорю: «Мы к этому три года готовились». Это, действительно, получается так, потому что, во-первых, у нас в команде в основном мед- и соцработники. Во-вторых, мы всегда работали на улице в средствах защиты и были к этому готовы.
Понятно, что нам пришлось купить респираторы, комбинезоны. Но это было некритично.
К тому же мы два года вели школу волонтеров, где как раз рассказывали, как мыть руки, зачем их мыть, как надеть, снять и утилизировать маску, как подойти к человеку, который находится в непонятном состоянии на улице, как оказать первую доврачебную помощь, вызвать скорую помощь и вообще надо ли ее вызывать, надо ли связываться с человеком, который ведет себя неадекватно?
В общем, мы были готовы ко всему. И преимущество всех этих невыходных/нерабочих дней было в том, что некоторые клиники сократили количество часов своим докторам, потому что переключились на COVID, а те, кто другим занимался, как бы не у дел оказались, И благодаря этому к нам пришли волонтеры-врачи, у которых появилось свободное время.
Много вообще было новых волонтеров?
Первоначально было много, но я могу сказать, что из всех осталось четыре человека. Для нас это много, потому что остались именно те, кто нам нужен. Но вообще за это время у нас состав фонда увеличился. До кризиса было шесть человек в команде, а на данный момент – 14. Это люди, которые получают зарплату. В хостелах – администраторы, соцработники и медработники.
«Остальное мы тоже не бросили»
У вас, помимо поддержки бездомных, есть еще программы помощи пожилым людям и тем, кто ждет пересадки легких. С ними как дела обстояли в этот период?
Остальное мы тоже не бросили, все как шло, так и идет. Единственное, мы не ведем пока программу обучения.
Что касается наших возрастных подопечных, мы им запретили приходить в офис и вообще ходить куда-то, но мы постоянно на связи, передаем продукты и разные вещи.
Хочется же побаловать, мы знаем их вкусы, предпочтения.
Одна барышня у нас очень трепетно относится к посуде, у нее персональная чашка обязательно. А мы собирали очень много посуды и постельного белья для хостелов. Но сами понимаете, все, что с «золотинками», мы не можем дать, потому что моментально угробятся все микроволновки. И вот красивую чашку фарфоровую с золотистым рисунком мы кладем ей вместе с продуктами…
Многие наши пожилые подопечные попадали с больницу с разными заболеваниями. Естественно, мы и там их поддерживали. Прийти было невозможно, но связывались с лечащим врачом. Постоянно кто-то сидел на телефоне, узнавал состояние. Тут, конечно, проблематично то, что у нас нет полномочий.
Человек попадает в больницу, а я не могу узнать его состояние, потому что я ему никто. Система здравоохранения стала чрезвычайно закрытой на эту информацию, но я думаю, что сейчас пришло осознание, что это тоже надо как-то решать. Что мы должны быть приравнены к родственникам.
Какой-то статус должен быть закреплен.
Да. У меня недавно умер один человек в хостеле, я ему никто. Меня спрашивают: «Как хорошо вы его знали?» Да никак: в пятницу вечером он заселился, в понедельник умер. Я только знала, что его приход был зафиксирован. С ним даже соцработник не успел поговорить. Я ему никто, но получается, я тот человек, который полтора месяца своей жизни убил на то, чтобы найти его родственников, оформить все документы. Завтра мы его кремируем и на следующей неделе урну с прахом передаем сестре.
Человек, наверное, был хороший – все пошли навстречу. И в полиции, и в судмедэкспертизе, и в загсе. Быстро все это сделали, просто попались люди неравнодушные.
Да, это редкий случай, когда у нас умирает человек из числа бездомных, у которого на руках паспорт и мы можем его похоронить под его именем. Не под номером, а под именем. Я не знаю почему, но для меня это важно.
Тем, кто ждет на съемных квартирах в Москве трансплантацию легких, мы ничем, к сожалению, кроме доброго слова и денег, в это время помочь не могли. Но и это было важно. Они же все живут, собирая на свое существование деньги. Понятно, что в какой-то момент пожертвований почти совсем не стало. Соответственно они все остались без средств, а жизненно важный препарат покупать надо, за комнату платить надо…
И у нас по-прежнему действует наш «Дневной дозор», проект уличной медицины. Единственное, что с конца апреля-начала мая мы сократили количество точек, в которые ездили. Большую часть людей с этих точек мы просто переселили в хостелы. Остались какие-то самые «идейные».
Остались те, кто не совсем никак не хотел никуда уезжать?
Те, кто категорически говорил: «Десять лет живу, место застолбленное, никуда не уйду, людей ненавижу». К ним мы приезжаем раз в месяц с продуктами и с запасом медикаментов. Часть людей мы и у них забрали. Сейчас вот недавно ездили, я говорю: «Ну что, назад принимать будете?» Они смеются: «А справка, что COVID нет, будет?»
Из фонда за это время никто не заболел?
Нет. Мы работаем на улице. Улица нас спасает от всех инфекций, потому что воздух, концентрации такой нет. Ну и мы просили всех, кому оказываем помощь: «Ребят, вот маски. Наденьте».
«Жизнь до» и первый опыт социальной журналистики
Вы говорите, что в основном медики и соцработники в команде, а у вас какое образование, вообще, какая жизнь была до благотворительности?
Я большую часть времени работала в журналистике – писала, вычитывала, верстала. Наверное, у меня так всегда по жизни – полное погружение. Я пришла работать на интересную должность «ученик корреспондента» (смеется). Мне было интересно всё: как что верстается, корректура, выпуск, шрифты, программы. Ну и получается, что я могу всё это – от и до.
Это сейчас востребовано?
Ну, я могу любую листовку сверстать, допустим.
Еще чем я занималась… Рожала детей, воспитывала, строила семью, ячейку общества. Наверное, всё как у всех. Переживала эти кризисы 90-х, когда есть было нечего. Шила, вязала, бесконечную лапшу яичную делала, потом ее лет двадцать не могла есть. И шить что-то теперь тоже кажется невозможным, до конца жизни, наверное.
Жила так, как жила вся страна. Может, единственное отличие в том, что мне всегда было интересно жить, были интересны люди вокруг меня.
Это сейчас я понимаю, что мой первый социальный проект был, когда я абсолютно случайно узнала о судьбе моей родственницы. Мама пьющая, девочка встречалась с мальчиком, забеременела и родила ребенка. И для того чтобы прокормить себя и ребенка, от матери она ушла. Жила в каком-то заброшенном маленьком доме, газа в этом поселке не было.
Она ходила к родной бабушке, доила десяток коров, ухаживала за хозяйством, та оплачивала ей электричество и давала еды. Я, когда все это узнала, помню, очень сильно не то чтобы удивилась. Я поразилась черствости бабушки и всего общества.
И написала статью в районную газету. Просто описала ситуацию, без имен. Тут же приехал предприниматель, который закупил ей угля, одежды, игрушек ребенку. Эта бедная девочка плакала.
Спустя полгода она познакомилась с мужчиной сильно старше ее. Родители были против, чтобы он женился, потому что репутация семьи и все такое, плюс с ребенком. Он сказал: «Все равно женюсь», — и привез свою мать знакомиться. А к ней навстречу выбежала прекрасная кудрявая черноволосая малышка и сказала: «Ты моя бабушка?» Ну, надо ли говорить о том, что бабушка разрыдалась. И все у них хорошо. Еще ребенка родили, живут с тех пор вместе долго и счастливо.
В моей жизни это была первая такая социальная журналистика, которая принесла плоды.
«А у вас трусов случайно нет?»
А какое было продолжение?
Оставила меня в благотворительности девочка по имени Настя. Сами понимаете, не бывает «бывших журналистов», мне всегда интересны истории. Плюс мне всегда был интересен человек «изнутри», я клинический психолог по образованию.
В 90-е, в голодные времена я подрабатывала оператором зала игровых автоматов. Днем работала в одном месте, ночью в другом, потому что жрать было действительно нечего. Двое детей, и всё было очень тяжело.
Так вот, меня ловили на том, что я очень пристально за людьми наблюдаю. Меня спрашивали: «Почему ты так внимательно на них смотришь?» А мне интересен был их азарт.
На самом деле, я сама человек-азарт, но я азартна по-другому. Это не касается никаких игр, просто мне интересно сделать что-то до конца и посмотреть, что же из этого вырастет. Сейчас вот интересно дожить до конца ковида и посмотреть, чем все закончится. Не то что не заразиться и не сдохнуть, а дожить и посмотреть, что же там дальше будет…
Вот меня всегда «цепляли» истории человеческие. Когда я работала в подвале у Лизы Глинки – с этого началось, собственно, мое участие в благотворительности, – пришла абсолютно несчастная девочка Настя. Ей было 16 лет. Конфликт: мама привела в дом мужчину. Отец Насти давно был признан пропавшим без вести. Ну и мама решила свою личную историю дальше продолжить.
Привела мужчину, девочке он очень не нравился. В то же время у матери был затяжной конфликт со свекровью, которая хотела забрать девочку к себе. «Единственный ребенок, не отдам, ну и сынок ваш мне всю жизнь испортил, и пил, и наркоманил, а потом еще и пропал, не отдам».
Они не находили общего языка, в какой-то момент Настя матери сказала: «Он ко мне приставал». А мама не обратила внимания. «Я обиделась на нее и ушла», – сказала Настя. Я ее спрашиваю, действительно ли он приставал к ней? Она говорит, что нет, но ей надо было, чтобы он ушел. А мать не встала на ее сторону. Сейчас, кстати, это очень актуально и показательно, насколько мир меняется и насколько человек становится уязвим. Получается, что любая девочка может сказать, что к ней приставали, и мужчина сразу становится персоной нон-грата. Его можете сажать смело, безо всяких экспертиз. Либо мама в какой-то момент не верит дочке и пропускает то, что всю жизнь потом девочке портит…
Настя оказалась на улице. Ей было 16, мужчине, который привел ее к себе домой, – 35. Забрал у нее паспорт, запер в сейф и сказал, что, «если вечером ты не будешь возвращаться, я на твой паспорт наберу кредитов и тебя посадят». Шестнадцать лет, сформировавшаяся такая, хорошая девица. Но в голове-то у нее совсем пусто, и она реально этой угрозы боялась.
Она тогда такая зачуханная пришла, грязная, пыльная, какая-то нечесаная. Ей кто-то сказал, что в подвале Лизы Глинки можно получить одежду. Она пришла, говорит: «А у вас трусов случайно нет?»
Мы с ней разговаривали немножко. Я говорю: «Ты можешь спокойно от него уйти, плюнуть на этот паспорт». Она: «Нет, ну как же так, этого не может быть». С другой стороны, вроде бы идти-то и некуда…
Как-то она приходит в очередной раз, я говорю: «Насть, пожалуйста, у нас тут проверка, мне надо расписаться в документах, ты же вот это получала, вот это, меня сейчас накажут, уволят за то, что я это тебе давала без всяких анкет, без всяких записей». Она говорит: «Не надо, чтоб уволили».
В общем, я записала фамилию, имя, отчество. Телефон матери она не дала, я говорю: «Мне нужен любой телефон, чтобы, если проверяющий позвонит, ему сказали: «Да, мы знаем такую Настю». Она дала телефон своей подруги. Я позвонила, та рассказала, что там тяжелая ситуация: «Настя не в первый раз уходит из семьи, телефона матери не знаю, знаю только адрес». Мама жила в двух домах от меня, как оказалось. Я после работы к ней пришла, вечером, часов, наверное, в восемь. Рассказала, что с ее ребенком.
Настя в какой-то момент хотела вернуться к маме, позвонила ей. А та ей поставила условие: «Я тебя приму домой, если принесешь справку от гинеколога, что у тебя нет венерических заболеваний и ты не беременна». Мне Настя сказала: «Она меня оскорбила, я ей не нужна, ей этот мужик дороже, чем я».
И вот мы с Настиной мамой пили, плакали, говорили всю ночь.
Естественно, я говорила, что ты дура, что я сама как мать двух дочерей не могу тебя понять: «Даже если она придет беременная, что ты с ней сделаешь, это же не котенок, в ведре не утопишь. Даже если она придет больная, твоя обязанность как матери ее лечить, тебе надо ее жалеть, это твой ребенок, что ты ее бабке не отдашь, ну раз у вас такое пошло?»
Через три дня Настя пришла в платьице, с телефоном, с сумочкой, чистенькая. Они встретились, договорились, что она будет жить у бабушки. Мама пообещала ей помочь восстановиться в колледже, который она за это время забросила.
Настя вышла замуж за мальчика военного, молодого офицера, он еще тогда учился в училище, сейчас живет на Дальнем Востоке, у нее двое детей. С Настей, понятное дело, мы не общаемся, потому что я не тот человек, с которым ей хотелось бы общаться. Но с мамой раз в год мы созваниваемся, она поздравляет меня с днем рождения.
Давно была эта история?
Это было, как только я пришла к Лизе, в 2012 году.
Долго вы там проработали?
Четыре с половиной года. Когда Лиза погибла, тогда стало ясно, что нужно делать свой фонд…
«Если поковыряться в судьбе каждого…»
Можно сказать, что уже и выбора не было, по большому счету. Уже стало понятно, что надо делать.
Я пришла в Лизин подвал неофитом, и вот попалась эта Настя. Я просто увидела, насколько можно человеку выправить судьбу, когда он начинает падать.
Просто все эти люди, которых мы сейчас видим среди бездомных… Поковыряйся в судьбе каждого – это же всё несчастные дети. Там не поняли, там лупили, там душили, там насиловали…
Практически везде страшные истории, не просто так они остались на улице. Есть, конечно, какая-то часть людей, которые не хотят ни за что отвечать и им нравится болтаться на улице, но это минимальная часть. В основном, это трагические судьбы.
Поэтому история с Настей – это в чистом виде профилактика бездомности.
Понятно, что с каждым ты не будешь так себя вести, это интуитивно было в тот момент правильно.
Но о профилактике бездомности мы по-прежнему практически не говорим – ни на государственном уровне, ни даже в сообществе благотворительном.
Профилактика – это и убежище, и поддержка продуктами питания, и «просто поговорить», и работа психолога и соцработника.
У вас еще есть что-то вроде социальной гостиницы для стариков. Насколько я понимаю, это тоже в том числе профилактика бездомности.
Еще до начала этой ковидной истории у нас стартовала программа «Две жизни», так звезды встали. Она у нас осенью началась, была тогда пара подопечных. Она для людей старше 70 лет, оказавшихся в ненормальной ситуации.
Я стала выяснять, почему люди, имеющие огромный стаж работы, всю жизнь прожившие в Москве, у некоторых там есть квартиры, дети и внуки, оказываются на улице, никому не нужны? И как с ними быть?
И мы затеяли этот проект, начали по осени, а к марту получили президентский грант, что нам позволило снять прекрасную гостиницу на 12 человек. В каждом номере своя душевая, свой туалет, телевизор. Мы туда помещаем этих людей, у них питание, круглосуточно социальный работник, врач. То есть такой вот дедский дом с человеческим лицом. И так получилось, как только мы взяли эту гостиницу и стали заселять туда наших подопечных, тут и случилась вся эта изоляция, и старики вообще вне закона оказались: никуда не выйти, ничего.
И такие люди оказались у нас в хостелах. Вот уже август, и до сих пор движений никаких нет. А сколько старый человек может находиться в некомфортных условиях? Я просто была в одном государственном заведении и увидела, как очень пожилой человек заваривает себе доширак. Я умерла на месте. Сказала: «Отдайте мне его, я не могу на это смотреть».
«От тюрьмы и до сумы…» или «Про надежду»
Вы говорили, что с начала пандемии пожертвования упали. Потом это изменилось?
Да, это самое удивительное. Видимо, когда люди стали терять работу либо стали их закрывать дома, урезать зарплаты, к нам пошли пожертвования. Самое популярное – 300 рублей. То есть, это говорит о том, что человек не от избытка, а от того, что имеется.
Я связываю это с тем, что люди ощутили, насколько они сами близки вот к этому краю.
Одна женщина с взрослым ребенком обратилась: «Вы понимаете, я сейчас прошу, чтобы вы меня пустили пожить, а мне так стыдно…» Она работала на рынке, сын в какой-то компании, которая телефоны чинила. Он на инсулине, они вместе потеряли работу в один момент, квартира съемная, денег нет, запасов нет. Она говорит: «Мне так стыдно, я месяц назад прогоняла бездомного, который пришел попросить хлебушка. Я на него орала, что он такой сякой, ходит побирается, а сейчас сама в такой ситуации. Я считаю, что мне Господь просто показал…»
Люди, видимо, почувствовали, что наше традиционное «от тюрьмы и сумы не зарекайся» – это не просто так, не для пафоса и не для созвучного словосочетания. Это все проверено нашими предками на своей шкуре. Истории, конечно, все разные…
Другой случай. Прекрасная пожилая женщина, врач. У нее единственный сын, он потерял работу и на фоне случившейся депрессии начал пить и бить мать, обвинять ее во всем, и мать просто жила у помойки, откуда мы ее и забрали. Прожила она у нас два месяца, ее состояние стабилизировалось, все нормально, она стала в себя приходить. Сын приехал, сказал, что закодировался, слезно просил вернуться. Она, конечно же, к нему вернулась. Но что дальше – вопрос.
Это такая огромная проблема – насилие над пожилыми людьми… Старикам вообще сложно в этом даже сознаться, особенно если это близкий человек, родной.
Ты его родила, вырастила, ты сама отвечаешь за то, что с ним произошло, что он из себя сейчас представляет. Признать, что твоя кровь такая сволочь, значит признать себя вообще никчемным человеком, который миру ничего хорошего не принес. Для человека это трагедия.
Плюс старикам не верят. Никто не будет разбираться в этих домашних конфликтах: живет она себе там у помойки и живет. Не может так жить — пусть возвращается домой, ключи есть. Кто там тебя бьет, а докажи, что бьет, опять-таки это ваши личные, внутренние дела.
Мы, конечно, никого не держим насильно. Человек считает, что он нуждается в помощи, он ее получил, он может спокойно уйти. Вы можете уезжать, это ваше решение, но вот наш номер телефона, а еще лучше вот вам десять визиток, разложите их в разные места по карманам, потому что в случае чего — звоните, мы приедем, вас назад заберем.
То есть обязательно должна быть свобода выбора?
Именно так, да. Человек сам должен решать, нужна ли ему помощь. И какая именно.
Самореализация и чувство вины
Скажите, а что для вас самое главное, что дает работа в НКО?
Наверное, самореализация. Мне кажется, для меня это какой-то закономерный итог – работа в некоммерческом секторе.
Потому что я считаю, что только в НКО ты можешь быть всем, един во всех лицах.
«Талантливый человек талантлив во всем» (смеется). Это просто театр одного актера, зачастую сплошные импровизации.
На каждом месте работы ты выполняешь свой определенный функционал, в НКО же, даже если ты чего-то не знаешь, ты обязан это знать. То есть, это стимулирует идти учиться… Плюс здесь можно использовать все свои навыки: и как психолога, и как филолога, и как врача, и как поломойки, посудомойки, просто человека, который вытрет сопли, пожалеет, погладит по голове и злобного монстра, который орет и тоже тем самым может стимулировать.
Понимаешь, что не зря училась и многое в жизни пережито не зря: и хорошего, и плохого. Знаете, это как на Западе: ты не можешь стать психотерапевтом, если у тебя не было своего личного опыта, такой стандарт входа в профессию. Так и тут получается, почему у нас многие фонды созданы людьми, которые пережили личную трагедию.
У меня личной трагедии, связанной с бездомностью, не было, но я знаю, что такое боль, страх, я знаю, что такое начать сначала.
И мне вот по жизни очень жалко стариков. В этом как раз моя личная история, потому что у меня возрастные родители, я знаю, как они работали.
Всю свою жизнь они отдали на устройство нашей страны, это послевоенное, военное поколение. Они верили, что будет лучше, конечно, нас ожидал коммунизм. И под конец жизни они пережили времена, когда на их пенсию ничего нельзя купить. Когда пенсия моей мамы, которая была много лет руководителем предприятия, была меньше, чем пенсия женщины, работавшей у нее сторожем.
Всегда говорили «по труду, по заслугам». Нет. По труду, по заслугам никто не получил. И сейчас они видят, как все разваливается. В принципе, все, кто обогатился на развале Советского Союза, обогатились на труде наших родителей. Даже сейчас мы пользуемся остатками того, что они сделали. А они сейчас оказываются нищими, больными, никому не нужными, с этой хамской медициной, с этой соцслужбой чудовищной.
Додуматься только: человеку дают памперсы, но не дают пеленки, то есть выбрать надо что-то одно. Или «вовремя вы не сказали, теперь только через год». Всякая такая казуистика меня раздражает, поэтому именно этих людей, стариков, мне жалко. Честно говоря, я испытываю перед ними какую-то вину.
О перспективе
Каким вы видите результат вашей работы через год, пять или десять лет?
Это как на собеседовании: «Кем вы видите себя в нашей компании через пять лет?» Я раза три была на собеседовании, всё время задавали этот вопрос, я все время думала: «Ребят, я себя вижу только на Канарах».
Насколько, если говорить нормальным, человеческим языком, реальна перспектива того, что будет налажена какая-то системная помощь?
В три года я не верю, через пять лет это будет только начало. Но, я думаю, лет через десять у нас появится какая-то система, внятные маршруты. Есть подозрение, что в ближайшие десять лет все равно мы еще не повернемся лицом к проблемам взрослых людей. Сейчас мы не особо готовы признать то, что любой человек имеет право на помощь, вне зависимости от того, сколько ему лет.
Чтобы наш глухо стоящий паровоз двинулся куда-то и прокладывал какую-то колею нормальной социальной человеческой помощи тем, кто в ней нуждается, нужны колоссальные усилия – и государственных структур, и НКО, и бизнеса. Мы не можем работать каждый сам по себе, это должен быть симбиоз.
Ближайшую перспективу лично своей деятельности я вижу так, что у меня будет один, два, три, четыре, пять дедских домов и социальная гостиница для стариков. Мы сейчас на пути регистрации еще одного фонда, который будет заниматься непосредственно ими. Это будут либо социальные гостиницы, либо социальные общежития. И это будет упор на профилактику бездомности. Я стараюсь сейчас проталкивать две основные вещи: чтобы обратили внимание на насилие в отношении пожилых людей и на профилактику бездомности. Это вещи пока еще не популярные. Но для этого мы все и затеяли, чтобы популяризировать, чтобы рассказывать.
«Без команды не стоит приходить в сектор»
К чему нужно быть готовым человеку, который вдруг решит начать работу в некоммерческом секторе?
Ой, ко всему. Начнем с того, что войти в сектор очень сложно. Я на себе почувствовала, что вот это благотворительное поле, оно плотненькое – все друг друга знают. И новый игрок вызывает настороженность.
Для того чтобы стать наравне со всеми, ты должен приложить массу усилий, быть коллегой, партнером. Надо себя зарекомендовать, в том числе всей своей деятельностью. Ты должен четко понимать, четко рассказать всем окружающим, почему это, а не вот это, почему ты что-то делаешь так, как ты это делаешь. Можно, конечно, сказать: «Я художник, я так вижу», — но это непрофессиональный ответ.
Тебе придется делать всё. Возможно, многие думают, что, зарегистрировав фонд, ты сразу же становишься человеком, который причастен к благотворительному сектору. Нет, это не так, надо быть готовым работать, работать сложно, тяжело.
Надо будет постоянно думать о том, где брать деньги на всё это, потому что даже если государство что-то дает, это получить сложно, как минимум год-два тебе нужно рассчитывать только на свои силы. Надо быть готовым к тому, что у тебя не будет зарплаты, не будет каких-то источников дохода, потому что их неоткуда взять, и более того, возможно, какие-то твои доходы пойдут на содержание организации.
И надо быть готовым, что если у тебя нет команды, ты никуда не двинешься. В благотворительность можно приходить, имея проверенную команду.
Изначально, на первом этапе, у тебя должны быть соратники. Команда – это все-таки ключевое. И я могу сказать, что когда затевала этот проект «Убежище» (речь о расселении бездомных в хостелах. – Прим. АСИ), то затевала его на таких эмоциях, о многом тогда не думала, я же говорю – слабоумие… Но я прекрасно знала, что если сейчас полезу на амбразуру — за мной пойдут. И только вот это, мне кажется, двигает. Я думаю, что не только меня, многих двигает, кто занимается какими-то программами в благотворительном секторе. Я знаю, что я полезу на баррикады и мне никто не скажет: «Дура, куда ты полезла». Мне скажут: «Тебя за руку поддержать или подсадить?»
Без команды, мне кажется, делать нечего. Да и все, наверное, чего там. Зачастую, это неблагодарный и очень тяжелый труд, это реально работа.
***
«НКО-профи» — проект Агентства социальной информации и Благотворительного фонда Владимира Потанина. Проект реализуется при поддержке Совета при Правительстве РФ по вопросам попечительства в социальной сфере. Информационные партнеры — Forbes Woman, платформа Les.Media, «Новая газета», порталы «Афиша Daily», «Вакансии для хороших людей» (группы Facebook и «ВКонтакте»), Союз издателей ГИПП.
Подписывайтесь на телеграм-канал АСИ.
