«Удивляюсь, почему так мало людей занимаются нашим делом — борьбой с торговлей людьми». Вероника Антимоник, «Безопасный дом»

Интервью с координатором программ фонда «Безопасный дом» – часть проекта Агентства социальной информации и Благотворительного фонда Владимира Потанина. «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Материал кроссмедийный, выходит в партнерстве с порталом «Вакансии для хороших людей».

Когда вы впервые в своей жизни столкнулись с темами насилия и торговли людьми? 

Всю свою сознательную взрослую жизнь я работаю с этими проблемами. Первоначальный выбор был сделан как будто бы случайно, хотя понятно, что ничего случайного не бывает. 

Я пошла учиться на психолога, и это было одно из первых моих по-настоящему осознанных решений — я понимала, что хотела помогать людям. Однако проблема нашего психологического образования в том, что оно очень академическое, практики совсем мало. Я с первого курса искала возможности «потрогать» реальную работу.

Меня интересовала именно кризисная психология — помощь людям, которые столкнулись с сильными потрясениями и травмами и объективно нуждаются в психологических консультациях, но не имеют к ним доступа и ресурсов.

Про такие проблемы нам почти ничего не рассказывали, поэтому я очень заинтересовалась и обрадовалась, когда нам предложили пройти практику в кризисном центре, который помогал женщинам и детям, пережившим насилие.

Сейчас о проблеме насилия говорят много. А как это было в 2000-е?

Это был 2003 год, на постсоветском пространстве развивались первые социальные проекты против насилия. О проблеме стали говорить достаточно громко. И хотя в основном инициаторами разговора были иностранные организации, у нас стали появляться свои эксперты и специалисты, которые занимались помощью людям, пострадавшим от насилия.

Я попала в очень хорошее место с крутыми профессионалками и поняла, насколько проблема актуальная и распространенная и как нужно с ней работать. 

В кризисном центре вы работали непосредственно с людьми, которым была нужна помощь? 

Я пришла как волонтер и сначала работала на телефоне доверия. Центр помогал женщинам и детям, пережившим разные формы насилия, в том числе сексуальную эксплуатацию, — тогда об этой проблеме говорили еще очень мало, и там я впервые узнала, что это такое.

Я очень хорошо запомнила девушку, которую в 12 лет продали в проституцию в Москву. Спустя четыре года ей удалось освободиться, она вернулась домой и обратилась за помощью.

Для меня это было потрясение — девушка побывала в настоящем аду, и удивительно, как она вообще выжила. Ее история меня вдохновила на помощь людям, которые оказались в похожих ситуациях. С другой стороны, я поняла, что в такую беду может попасть любая из нас — я или мои подруги. 

И вы начали исследовать эту тему более глубоко?

Да, я посвятила свою дипломную работу последствиям сексуального насилия и сексуальной эксплуатации — посттравматическому стрессовому расстройству. Я проводила исследования как раз среди женщин, с которыми мы работали в кризисном центре. Я выступала на международных конференциях, несколько раз училась за рубежом. Потом поступила в магистратуру «Шанинки» и переехала в Москву.

Вы сказали, что ничего случайного не бывает. На ваш интерес именно к кризисной психологии могла повлиять какая-то личная история?

Да, я думаю. Я не знаю женщины в России, которая ни разу не оказывалась в ситуации какого-либо насилия. И в моей жизни это было — не один эпизод. Я впервые столкнулась с этим достаточно рано и узнала, что в таких ситуациях человеку может потребоваться помощь. Это могло во многом определить мой выбор деятельности и профессиональный интерес к теме.

При этом я всегда понимала, что это не будет легко. Я помню, как в институте во время предзащиты диплома нас разбили на маленькие группы по десять человек. В оценочной комиссии в основном были мужчины с кафедры. Когда я начала рассказывать о своем исследовании, я упомянула, что каждая четвертая женщина (сейчас говорят уже про каждую третью) сталкивалась в своей жизни с сексуальным насилием.

Один из научных руководителей окинул взглядом нашу группу, в которой были все девочки, и сказал: «Если вас тут десять человек — так что, получается, трое сталкивались? Что за бред!» Я посмотрела на группу и отметила для себя, что про двух студенток знаю лично, мы делились этими историями.

Тогда я еще лучше усвоила, что всё время будут люди, которые будут сомневаться, пытаться показать эту проблему как искусственно преувеличенную или незначимую. Поняла, что нужно больше работать в этом направлении, чтобы таких сомнений не возникало.

После переезда в Москву у вас была возможность продолжить делать эту работу? 

Сразу после Шанинки я попала в проект Международной организации по миграции, по которому в 2007 году в России был создан первый реабилитационный центр для пострадавших. У нас была отличная команда, мы чувствовали подъем — мы видели, что всё, что мы делаем, приводит к результатам.

Открыть реабилитационный центр было верхом наших мечтаний. Нам казалось, что вот сейчас мы сделаем всё как надо.

У проекта было иностранное финансирование, и естественно, его содержание стоило очень дорого. Наше государство на тот момент проблему признавало и давало некоторые обещания. Мы рассчитывали, что этот реабилитационный центр получит в будущем государственную поддержку.

Период 2000-х в целом был очень обнадеживающим, тогда возник Палермский протокол — один из основных международных документов, который дает определение торговле людьми и предлагает способы борьбы. Большинство стран мира этот документ ратифицировали, Россия тоже. Отовсюду чувствовался интерес к проблеме: была создана межведомственная группа, проводились исследования.

О нашем реабилитационном центре писали журналисты, Первый канал показывал о нас сюжет, певица Валерия была амбассадором нашего проекта и даже подавалась на «Евровидение» с песней, посвященной проблеме сексуальной эксплуатации, хоть и не прошла.

Как работал реабилитационный центр? 

Наша идея заключалась в том, что помощь нужна самая разная — медицинская, психологическая, юридическая, и что место, где человек ее получит, должно быть безопасным. Мы помогали нашим подопечным сотрудничать с правоохранительными органами, если они сами этого хотели. Мы проводили тренинги для сотрудников органов, чтобы помочь им вести диалог эффективно, не заставляя по десять раз пересказывать то, что случилось, и без уточнений в духе «а ты сама не виновата ли?». 

Наш центр был открыт на базе медицинского учреждения, это большое преимущество, потому что некоторые ситуации требовали экстренного участия врачей. Врачи тоже были обучены работать с этой категорией людей. Не все пострадавшие говорили по-русски, кто-то отказывался от разных медицинских исследований, потому что на родине это не было распространено — например некоторые африканские девушки боялись делать УЗИ. 

Кому-то помощь была нужна настолько срочно, что времени на диагностику просто не оставалось. У нас была девушка, которую подвергали трудовой эксплуатации в магазине. Ей удалось сбежать после того, как ее сильно избили. Бывают такие серьезные стрессовые ситуации, которые заставляют человека мобилизоваться физически и психологически. Эта девушка на какое-то время собралась, сделала рывок, чтобы выбраться оттуда и обратиться в полицию. Ее перенаправили к нам.

Как только девушка оказалась в безопасном месте, ей стало резко хуже. Мы позвонили врачам и сказали: «Посмотрите девушку, у нее жизненные показатели снижаются, она умирает на глазах». Врачи предположили, что это может быть внутреннее кровотечение, и сделали экстренно диагностическую операцию, чтобы понять причину и помочь. Они были правы: обнаружились гематомы из-за избиения, девушка к тому времени уже потеряла большое количество крови. Ее успели спасти.

Но ведь преступникам выгодно, чтобы люди в рабстве могли приносить им доход как можно дольше.

Ситуации бывают разные, с жертвами торговли людьми могут обращаться очень жестоко.

Например, мы несколько раз сталкивались со случаями, когда девушек-африканок, находящихся в сексуальной эксплуатации, клиенты выбрасывали из окон. И мы находили их в больницах — в лучшем случае со сломанными ногами, в худшем — со сломанным позвоночником.

Это случается не только с африканками, но с ними почему-то чаще. 

Потребители секс-услуг считают, что покупают человека и могут делать с ним, что вздумается. И что, скорее всего, за это никто не накажет, ведь девушки наверняка здесь без документов, нелегально, никто их не будет искать и не защитит. 

Как долго существовал центр? 

Когда подошли к концу сроки проекта, никто не захотел выделять на центр средства из бюджета. Закон о национальном противодействии торговле людьми не приняли. И его нет до сих пор. В 2009 году мы оказались с огромным багажом знаний и опыта на улице. 

С чего начался фонд «Безопасный дом»? 

Когда в 2009 году закрылся центр, мы с моей коллегой и подругой Еленой Тимофеевой поняли сразу, что нужно продолжать что-то делать. Но что? Мы много времени думали, где взять ресурсы, куда двигаться. Елена предложила сделать социально-предпринимательскую программу, и мы запустили JewelGirls. Идея программы была придумана не нами, но мы ее развили в России.

Идея в том, чтобы с представителями разных уязвимых групп или с пострадавшими от насилия и торговли людьми создавать какие-то сувениры и продавать их. А на вырученные средства помогать пострадавшим и создавать новые проекты. 

К кому вы пришли в первую очередь? 

К выпускникам детских домов и интернатов.

Конечно, мы понимали, что если мы придем и сразу скажем: «Сейчас мы с вами поговорим о торговле людьми, ведь вы уязвимая группа», — это вряд ли будет эффективно. Поэтому мы предложили им занятие, которое могло их заинтересовать и за которое они могли получить немного денег. Но понятно, что денежная мотивация для них не была на первом месте, потому что они все еще находились на обеспечении.

Мы попытались на этих занятиях показать подросткам модель безопасных здоровых отношений. У нас было правило, что группа открытая — приходить может кто угодно, можно делать браслеты и получать за них деньги, а можно не делать и просто приходить общаться. То есть никакого принуждения. Мы заметили, что у многих не было раньше такого опыта — на протяжении двух-трех часов самим решать, как действовать.

Мы участвовали в разных ярмарках, и нас везде брали бесплатно как социальный проект. Постепенно мы начали говорить о проблеме громче, получили первый грант и  зарегистрировали организацию.

Какими еще проектами занимается сейчас фонд? 

Мы работаем с пострадавшими и с уязвимыми группами — с  мигрантами, выпускниками детских домов и с многими другими [категориями]. Мы обучаем специалистов и много внимания уделяем тому, чтобы больше рассказывать о проблеме: почему это недопустимо, какие виды эксплуатации бывают, как это предотвратить, как помочь. Во время пандемии мы стали распространять больше материалов онлайн. 

Наши программы и проекты охватывают многие регионы, но особенно мы вложились в работу в 14 из них, где обучили специалистов, которые теперь могут самостоятельно поддерживать уязвимые группы, проводить публичные мероприятия и помогать пострадавшим. 

Как ваши подопечные к вам попадают сейчас? 

Часть людей к нам перенаправляют другие НКО и международные организации. Но многие пострадавшие находят нас самостоятельно в интернете. К сожалению, у нас нет возможности поддерживать горячую линию, но по рабочему телефону «Безопасного дома» с нами можно связаться в четырех мессенджерах. Многие пишут в соцсети или на почту. Мы стараемся быть максимально доступными, и нам можно написать анонимно.

Вам пишут люди, которые просят не о психологической и юридической помощи, а прямо об освобождении?

Да, есть небольшой процент таких людей. Если человек может время от времени выходить в интернет, то мы договариваемся о времени, когда будет безопасно созвониться или переписываться. Потом мы продумываем безопасный план освобождения. Здесь важно, чтобы человек знал, где он находится, и не был полностью ограничен в передвижениях. Мы договариваемся, в каком месте человека можно было бы забрать.

Мы не строим из себя героев, не идем спасать людей от преступников. Если девушка находится в сексуальной эксплуатации — она может выезжать к клиентам на такси или выходить в магазин, а это значит, что мы можем вызвать ей машину, которая отвезет ее уже в безопасное место. Если человека где-то удерживают насильно, мы обращаемся к правоохранительным органам и просим об освобождении — чаще всего нам не отказывают.  

Большинство пострадавших рано или поздно спасаются сами, находят возможности убежать, хотя чаще всего [не сами, а] с чьей-то помощью.  Девушки, находящиеся в сексуальной эксплуатации, иногда обращаются к клиентам, которые помогают им освободиться. Но это не всегда легко: многих контролируют, запугивают, отнимают деньги и документы. Чем дольше они находятся в такой ситуации, тем меньше предпринимают попыток и надеются на помощь в освобождении — боятся, что их найдут, накажут, повесят на них долги. 

А бывает так, что за помощью обращаются родственники? 

Бывает, но, к сожалению, у пострадавших часто нет возможности дать родным понять, что они попали в беду. Мы помогали одному парню, который работал в автосервисе на большой трассе в Сибири, далеко от города. Он плохо говорил по-русски, у него забрали телефон, его полностью контролировали.

И десять месяцев он просил у клиентов, чьи машины он обслуживал, дать ему телефон, чтобы позвонить домой. И десять месяцев никто не соглашался!

Когда наконец все-таки нашелся человек, который дал ему свой мобильный, он позвонил маме, и она обратилась в полицию. 

Почему десять месяцев никто не мог просто дать позвонить? 

Потому что люди боятся мошенников и обмана и не вникают. Хорошо известна история рабов в магазине в Гольянове. Оттуда несколько раз уже освобождали людей. А магазин до сих пор продолжает работать — на виду, к ним приходят покупатели.

То есть большой группе людей может быть известно о преступлении, но никто ничего не предпримет?

Да, даже правоохранительные органы иногда бездействуют. Возбуждать и расследовать такие дела крайне сложно. Особенно трудно доказать, что человек оказался в этой ситуации недобровольно, ведь используемые преступниками формы контроля и удержания чаще всего не только физические.

Помощь, которой вы занимаетесь, кажется вполне комплексной. Но существует ли какой-то аналог того реабилитационного центра, который закрылся в 2009 году? 

С чего бы! К сожалению, нет. Разные организации в разное время пробовали сохранять или поддерживать какие-то части того проекта, но центра с такой комплексной помощью и с горячей линией не получилось. У НКО есть небольшие возможности, но они всё равно ограничены и локальны.

Все, кто сейчас занимается проблемой торговли людьми, кроме нас, берут на себя лишь отдельные аспекты. И мы всё время говорим, что некоммерческая организация в одиночку не способна справиться с проблемой торговли людьми — ни в какой стране, нужно подключать государство и бизнес.

Мне кажется, что в России культура обращения за психологической помощью не так хорошо развита. Часто ли бывает, что человек, переживший тяжелый травматический опыт, просто не понимает, что он может прийти и попросить о помощи? 

Да, первый запрос у многих совсем другой. Говорят: «Мне нужно вернуться домой», — или: «Мне жить негде». Хотя сейчас люди, пережившие насилие, всё чаще осознают, что травмированы. Мы всегда предлагаем попробовать начать работу с психологом, потому что видим, что те, кто получает такую помощь, проще преодолевают все дальнейшие трудности и быстрее возвращаются к «нормальной» жизни.

Есть и другая сторона проблемы. Мы сравниваем пострадавших из разных стран. В Украине и Молдове достаточно давно, с начала 2000-х, существуют просветительские программы в школах. На уроках рассказывают, что можно поехать за границу и оказаться в трудовой или сексуальной эксплуатации. К нам обращались девушки, которые сразу говорили: «Я в ситуации торговли людьми». Такие люди намного быстрее что-то предпринимают.

Многие пострадавшие из Средней Азии или из Африки не понимают, что с ними произошло и как это называется, — думают, что их обманули и им никто не поможет. Если нет просвещения, то и свидетели преступления не начнут бить тревогу — решат, что всё нормально. 

А бывает так, что люди не обращаются за помощью из-за каких-то внешних обстоятельств? 

Преступники очень часто не готовы просто так отпустить людей, ведь они теряют большие деньги. У них, как правило, есть информация о близких, о месте их жительства. Бывает, что после возвращения родные могут еще и винить человека, говорить: «Почему ты вернулся без денег?» По этой причине часто мужчины из Средней Азии отказываются возвращаться к себе на родину.

Мы иногда уговариваем, потому что видим, что состояние здоровья просто не позволит человеку продолжать работать: некоторых могли бить, содержать в неотапливаемых помещениях, это всегда имеет последствия для физического и психического здоровья. Один наш подопечный вернулся домой, а потом написал: «Зачем я вас послушал? Я здесь разболелся, мне так плохо теперь». Так это и есть показатель того, что нужно побыть дома и прийти в себя! Есть исследование, согласно которому пострадавшие от торговли людьми восстанавливаются до семи лет.

Деньги — пусть маленькие — могут стать причиной, по которой человек не попытается освободиться? 

То, что пострадавшие получают какие-то деньги, может их удерживать — им кажется, что ситуация частично под контролем, ведь удается даже какие-то деньги получать. Не важно, какой тип эксплуатации, схема преступления везде одна и та же: человека сначала больше запугивают, угрожают, а потом он постепенно адаптируется и контролировать его становится проще.

Мы часто приводим в пример эксперимент, который проводил еще Авиценна.

В ситуации опасности животное чаще всего погибает. Люди выживают, их психика адаптируется, но очень высокой ценой.

Чем больше человек находится в ситуации насилия, тем больше он истощается. Постоянный страх уходит в фон, и психика постоянно его подавляет, вырабатывает рационализацию, различные объяснения происходящему.

Это происходит из-за того, что признание реальности невыносимо и где-то глубоко внутри прячутся самые страшные опасения: «Ты не сможешь ничего изменить. Человек, контролирующий тебя, сильнее, он всё равно тебя найдет. Если ты попытаешься уйти, будет еще хуже». 

Сутенеры часто обращаются с  женщинами очень жестко, а потом вдруг могут начать дарить дорогие подарки, водить в рестораны. И пострадавшей начинает казаться, что она может как-то влиять на ситуацию, а значит, всё не так плохо. На самом деле так преступник получает еще больше власти.

Бывает, что жертве просто некуда идти, она не может вернуться домой, потому что и там небезопасно.

У нас была подопечная, которая пострадала от сексуальной эксплуатации. Когда она вернулась домой, в мусульманскую страну, родные сказали ей: «Ты семью опозорила, с тебя уже ничего не возьмешь. Возвращайся назад и присылай нам деньги, мы хотя бы брата женим». 

Вы говорите, что есть уязвимые группы. Можно ли из этой группы выйти? 

Для большинства наших подопечных мы подбираем возможности обучения, которое помогло бы им трудоустроиться и иметь меньше рисков попасть в такую ситуацию снова. И это всегда индивидуальное решение, зависящее от того, где человек будет жить и работать и что там востребовано. Если не пытаться преодолевать уязвимость, то человек рискует попасть в ситуацию торговли людьми повторно. 

Еще одна проблема — когда человек, переживший насилие, переходит на сторону преступников.

Мы работали с женщинами, которые сами становились сутенершами, а потом уже обращались за помощью. Важно, что они смогли осознать, что им это не нужно и не помогает, и попросить поддержки.

Если нет никакого доступа к помощи, значит, отчасти мы все виноваты в преступлениях, которые эти люди могут совершить в результате всего, что они пережили.  

А некоторых пострадавших специально вовлекают в криминальную активность — например, заставляют торговать наркотиками или вербовать новых людей. Таким образом они как бы становятся соучастниками. И когда эти люди попадают в поле зрения полиции, доказать, что это был не их выбор и что они сами пострадали, очень сложно.

Часто в наркотрафик вовлекают мигрантов или выпускников детских домов — и это чистая торговля людьми. Их контролируют, обманывают, избивают — при этом они же будут нести  ответственность, если попадутся полиции. Никто не станет разбираться, кто стоит за этими людьми.

Из Латинской Америки в Штаты преступники отправляют вместе со своими «заложниками» наркотики. Соответственно, если перевозчиков поймают, то преступники потеряют и людей, и свой «товар». А если нет, то останутся с двойной выгодой и в тени. К сожалению, в большинстве стран мира пока еще слишком мало эффективных примеров расследования таких преступлений.

Для человека, который выбрался из рабства и получил комплексную помощь, достижима полная безопасность? 

Абсолютная безопасность недостижима. Процесс восстановления сам по себе может быть очень долгим. Если человек соглашается сотрудничать с правоохранительными органами, это может занимать длительное время и обострять множество переживаний. Большинство таких дел расследуются годами.

У нас одно дело шло несколько лет, и преступников недавно посадили. Пострадавшая очень много надежд возлагала на это, но облегчения не наступило, она говорит: «Преступники сидят, а я уже думаю о том моменте, когда они выйдут». 

К сожалению, никто не застрахован. Мы работали с женщинами, которые попали в ситуацию торговли людьми, отправившись в туристическую поездку в Европу или в шопинг-тур в Грецию. Пока есть спрос на секс-услуги, будет и торговля людьми. Сексуальная индустрия приносит до 1000% «прибыли» от своих «инвестиций», то есть можно вложить рубль и получить тысячу рублей. 

А что снижает спрос?

Отношение в обществе к сексуальной эксплуатации. Люди все еще приветствуют идею: «У меня есть деньги, я занимаю какое-то место в обществе, значит могу воспользоваться теми, кому не так повезло». 

В скандинавских странах криминализована попытка получения сексуальных услуг за деньги — то есть наказывают за спрос.  Женщины от ответственности освобождаются. Там удалось добиться минимальных показателей пострадавших от сексуальной эксплуатации. Тем не менее, нам известно, что там есть женщины из Украины и России, которые контролируются онлайн-преступниками из нашей страны. 

Ваши родные и друзья переживают из-за того, что ваша работа может быть опасной? 

Конечно, для многих непонятно, как можно хотеть заниматься решением таких серьезных и опасных проблем. Поначалу, да и сейчас время от времени, меня спрашивают: «Зачем ты этим занимаешься? Неужели веришь, что можно что-то изменить?» Советуют уйти в частную практику и жить спокойно. 

А вы не задумывались об этом всерьез?

Я, наоборот, удивляюсь, почему так мало людей занимается делом, которым занимаемся мы с коллегами! Все должны что-то предпринимать — и мы постоянно и везде к этому призываем. Ведь проблему торговли людьми можно решить только коллективными усилиями. К счастью, многие близкие это понимают и они на моей стороне. Это очень меня поддерживает. 

Сотрудникам вашего фонда могут поступать угрозы? 

Это случается, и не только в нашей стране. В мире известны даже случаи убийства активистов, которые занимались предотвращением случаев торговли людьми. Преступники часто бывают настолько влиятельными, что их действия могут нести реальный вред тем, кто помогает пострадавшим освободиться.

В отношении меня несколько лет назад было совершено преступление, но я пока не готова говорить об этом публично. 

Какие выводы вы сделали после этого? 

Я поняла, что надо работать еще больше и еще лучше. Потому что преступники пока очевидно выигрывают, и это какая-то вопиющая несправедливость.

Но для меня это вообще широкая проблема — это больше, чем просто преступность. Дико, что есть люди, допускающие мысль, что других людей можно использовать и продавать. Мне кажется, это показатель уровня развития человечества.

Есть страны, которые далеко продвинулись в решении этой проблемы. Даже на постсоветском пространстве абсолютно все страны, кроме России, имеют законы против торговли людьми. Они выделяют деньги из бюджета, чтобы обучать специалистов и правоохранителей. О торговле людьми говорят в школах, снимают социальную рекламу.

Мы здесь не можем просто так пойти в школы или интернаты с таким занятием, потому что детей оберегают от информации. Если у нас до сих пор нет секспросвета в школах — понятное дело, что нет разговоров и о сексуальной эксплуатации. 

По вашим ощущениям, НКО удалось повысить уровень осведомленности людей о проблеме? 

Сложно сказать, потому что нет больших исследований на эту тему. Мне кажется, что в 2000-е о проблеме знали больше, но с другой стороны, вырос уровень осведомленности общества о социальных проблемах вообще. О домашнем насилии стали много говорить за последние несколько лет. Стало больше людей, понимающих проблемы и сопереживающих таким группам, как бездомные, мигранты, а значит, люди становятся всё более восприимчивыми и к нашей повестке.

В сети появляются паблики, в которых просто инициативные люди на добровольческой основе собирают материалы и на нашу тему. Есть надежда, что сейчас растет поколение с потребностью жить в более безопасной среде, без насилия и эксплуатации. Возможно, за этим последуют изменения.

Работая с темой насилия в России, вы ощущаете себя внутри большого сообщества?

Есть общественные организации и специалистки, которые работают с проблемой насилия даже дольше, чем мы. Такие как центр «Сестры» или центр «Анна». Их пример нас очень вдохновляет. Также есть организации, обладающие ресурсами, которых нам может не хватать и к которым можно обратиться за помощью, когда это необходимо. Это очень поддерживает. 

А с обесцениванием проблемы вы сталкиваетесь? 

Да, конечно. У нас даже есть «идеологические враги». Какое-то время назад стали появляться организации, продвигающие идеологию, нормализующую секс-индустрию. Они говорят, что это добровольный выбор и не надо никого спасать.

Однако уже достаточно достоверных данных, что большинство из этих организаций на самом деле — «сутенерское лобби». Они намеренно переводят разговор в другую плоскость, отвлекая внимание от проблемы, чтобы бизнес торговцев людьми не пострадал. 

Почему такой подход к теме откликается? 

Потому что такие тезисы больше устраивают многих. Каждый должен участвовать в решении проблемы торговли людьми — этот тезис скорее напрягает, потому что требует каких-то действий и участия. А когда говорят, что женщина продает себя добровольно, с этим проще согласиться и жить дальше, ничего не меняя.

Помимо этого, когда говоришь про насилие, у людей срабатывают защитные механизмы, и сложно признать, что это может произойти с тобой тоже. Хочется сохранять иллюзию контроля и не просыпаться с мыслью, что сегодня со мной может произойти буквально всё. Но пока мы обесцениваем проблему, она процветает. 

А вы выгораете? 

Выгорание помогающих специалистов — это вторая моя боль. Я не раз наблюдала за тем, как профессионалы теряли свою способность помогать людям. Им становилось настолько плохо, что они могли начать вредить косвенно себе или своим подопечным. Я достаточно давно  поняла, насколько важно своевременно позаботиться, чтобы этого не происходило со мной и моим окружением. И мы делаем всё в «Безопасном доме» для того, чтобы наши сотрудники не разрушались. И даже немного помогаем другим организациям с этим. НКО не должны терять хороших людей!

Что усугубляет проблему выгорания именно в НКО?

Я наблюдаю большую конкуренцию: люди вдруг начинают искать, за что друг на друга напасть, в чем обвинить. Соревнуются в помощи. Мне кажется, это очень разрушает сферу, ведь мы и так в таких сложных условиях работаем.

У вас большая команда в фонде? 

Это невозможно посчитать. У нас есть руководящий состав, состоящий из нескольких людей, но есть и целое сообщество. Мы создаем в фонде такие условия, что любой желающий на любом этапе может присоединиться и начать помогать.

Есть волонтеры и специалисты, которые на протяжении нескольких лет выполняют только одну задачу — им этого достаточно, чтобы чувствовать свою причастность к важному делу. Есть те, кто участвует в больших активностях.

Нам важно давать людям такую нагрузку, с которой они чувствуют себя комфортно. Наша структура горизонтальная, нет более или менее важных членов команды. 

Какие у вас основные источники финансирования? 

Государственной поддержки нет, и претендовать на нее мы особо не можем. Потому что в положениях для грантов просто не существует пунктов, которым мы могли бы полностью соответствовать. С иностранными организациями сотрудничать опасно — мы решили, что не можем рисковать. Бывают большие ярмарки и корпоративные заказы браслетов, которые мы делаем вместе с подопечными, но постоянный источник финансирования — все-таки частные пожертвования. 

Вы никогда не жалели о том, что не стали заниматься частной психологической практикой, не выбрали спокойствие и безопасность? 

Нет. Похоже, это не совсем мой путь. Наверное, я бы не находила там такого смысла. 

Но ведь это тоже помощь людям. 

Да, но она и так вполне доступна тем, кому необходима!