Интервью – часть проекта Агентства социальной информации и Благотворительного фонда В. Потанина. «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Материал кроссмедийный, выходит в партнерстве с журналом «Русский репортер» и порталом «Вакансии для хороших людей».
Когда мы договаривались об интервью, вы сказали, что у вас никакой карьеры не было, вы сразу начали с директора.
Да, я везде сразу директор, у меня карма такая. Я даже когда в Ecco (обувная компания. — Прим. АСИ) пришла работать, ничего не знала, не умела, но сразу стала директором магазина, потому что хозяин был другом моего папы.
Я упертая, и мозг у меня был. Понимала, что не могу работать директором магазина, ничего в этом не понимая. Поэтому я встала в зал и начала работать с продавцами. В любом деле мне нужно пройти весь путь с самого начала, понять, как работает каждый винтик.
Потом мне стала интересна реклама и пиар, я пошла получать второе высшее.
Какое первое было?
Психология, но психологом я никогда не работала: не сложилось. Сначала у меня родился первый ребенок с ДЦП и мне было не до этого: я его спасала. Потом тупо работала на денежной работе — в магазине у подруги, занималась вещами.
Директором магазина вы тоже стали из-за денег?
Когда я пришла туда, все уже подуспокоилось. Мне все предлагали работу, потому что я деловая. Что вкладывали люди в это понятие, я не могу расшифровать. Деловая. Меня взяли, я поработала несколько лет: открывала магазины, развивала их. А потом пошла учиться на рекламщика. Пришла к начальнику и сказала: теперь я буду заниматься у тебя рекламой. И работала там до тех пор, пока у меня не умерла сестра от рака.
Сейчас в фондах работают нормальные менеджеры, которых наняли, потому что они умеют работать. В начале 2000-х многие люди приходили в благотворительность из-за беды в семье.
Я не знаю, что в 2000-х годах было с онкологией у других людей, но с нашей семьей была жесть. Нам продавали какие-то бутылочки с водичкой и мы безропотно продавали все и покупали ее.
В больнице предлагали купить водичку?
Да, врачи. Не думаю, что это было везде. Я вижу много прекрасных больниц, самоотверженных врачей. Но в нашей истории была одна сплошная жесть. Я даже хотела записать историю о моей сестре, но когда очень тяжело, моя память стирает половину.
Защитная реакция?
Я настолько офигела от всего. Помню, как привозила сестру из больницы в поликлинику на Бауманской — там даже бабки-уборщицы бросались и хамили на бедных бабушек с онкологией, что говорить о заведующей. Надеюсь, сейчас горит в аду. Единственное место с нормальным отношением — платный центр эндокринологии на шоссе Энтузиастов (Многопрофильный медцентр ЦЭЛТ. — Прим. АСИ). Когда мы сделали МРТ и увидели кучу метастазов, женщина, которая расшифровывала МРТ, плакала вместе со мной. Остальное — скопище адовых людей.
Представляете, какой у меня был разрыв шаблона? У меня реклама, пиар, тусовка, вечные ивенты, много знакомых богатых людей. А с другой стороны люди из Вышнего Волочка продают квартиру, чтобы заплатить за лечение дочки, а она все равно умирает. Это какой-то кошмар из фильмов фантастических.
Я твердо решила, что во всем этом трындеце больше не могу позволить себе работать на нормальной работе. Я тогда не думала, что это на всю жизнь. Просто поняла, что мне это нужно сейчас. Уже тогда я начала использовать свои связи, чтобы помогать.
Вы помогали другим людям с онкодиагнозами?
Да. Я просто шла к знакомому богатому человеку и говорила: «Слушай, нужно 10 тысяч долларов, купить “Нейпоген” (препарат для профилактики развития тяжелых бактериальных и грибковых инфекций при химиотерапии. — Прим. АСИ) мальчику». Я училась на своих ошибках. Мы поняли, что нельзя давать большие деньги людям, нужно покупать все самому. Не потому что они плохие. Просто когда ты всю жизнь получаешь 50 рублей в месяц, а тут тебе дают пять тысяч долларов, тебе может снести кукушку и ты со психа купишь себе машину — как и произошло в нашей истории.
Мы дали маме деньги на «Нейпоген», она купила себе машину. Я кричала: «Как ты могла»,— а она плакала: «Он же умрет, как мне его возить?»
Тогда, если ребенок лежал в РДКБ, нужно было возить его на Профсоюзную, чтобы там сдавать анализы и на облучение тоже. Мамы сами этим занимались, а на автобусе не отвезешь: он подцепит что-то и умрет. В общем, я сначала хотела ее убить, а потом поняла, что человек в стрессе диком, а ей еще столько денег дали.
Мы вот так сами доходили до всего. У нас не тот фонд, когда пришел наемный работник, который умеет. Тогда НКО были доморощенные.
Так вот: как только я поняла, что хочу работать в фонде, все закрутилось. Моя подруга сказала: «У знакомого банкира есть фондик небольшой, им нужен кто-то, кто умеет. А ты же деловая». Я мало того, что деловая, я еще и хотела. Так я попала в фонд «Доброе дело+» (частный фонд банкира Александра Трифа. — Прим. АСИ) Мы проработали год. Он [Триф] не хотел собирать деньги [фандрайзингом], а хотел сам выделять небольшую сумму. Если кто-то и давал, то его друзья. Мы помогали областному онкодиспансеру в Балашихе. Спустя год мой начальник заболел раком и уехал лечиться в Израиль (Александр Триф умер от онкозаболевания, фонд прекратил существование. — Прим. АСИ).
Тогда другая моя знакомая сказала: «Есть такой Антон Носик, хочет создать фонд, ему нужен тот, кто умеет». А я за год научилась более-менее разбираться. И поняла, что это крайне тяжелая для психики работа.
Почему Антон Носик обратился именно к вам, а не к тем, кто уже тогда были «звездами», например к Галине Чаликовой?
Галя Чаликова уже плотно работала в теме онкологии, с волонтерами РДКБ, а Антон хотел помогать всем. К нему часто обращались люди, которые пишут всем и просят помощи. Антон понимал, что просто так деньги давать глупо, потому что никто не отменяет мошенников. Никто не отменяет родителей, которые не знают, что такую помощь можно получить по квоте.
Было и то, что мы называем «мамкины хотелки». Я понимаю, что любая мать, будь у нее возможность, поедет и аппендицит в Германию оперировать, но [если ты обращаешься в фонд], нужно уважать деньги жертвователей, большинство из них такие же люди, как мы с вами. Среднее пожертвование — это тысяча рублей. Крупных доноров очень мало. Это ответственность. Я не могу эти две тысячи рублей отправить на поездку в Париж, когда такую же операцию и у нас делают прекрасно.
Нужен был нормальный, качественный фонд, который во всем этом разбирается.
Как вы нарабатывали экспертизу в самом начале работы?
Мы обращались в больницы и общались со специалистами. Встречались, консультировались. Есть мамские форумы — дэцэпэшников, сердечников. Кто и где лечился, какие результаты. Мы постоянно находимся в этом. Мила [Баранова, сотрудница фонда], например, в сердцах разбирается прекрасно: что можно прооперировать в Германии, а что в Томске.
Коляска для дэцэпэшки — это тоже целое искусство. Нужна ли держалка для головы? Двигает ли он руками или вообще не двигает? А сидеть он может? А какие размеры? Нужно в этом тоже разбираться.
Антон, понимая это все, хотел оказывать качественную помощь. Для этого человека надо полностью проверить. Он искал директора, а я искала новую работу. Он меня совершенно не знал. Он, может, знал Александра Трифа, у которого я работала, но тоже поверхностно. Мы с ним познакомились, пообщались, и он сказал: «Ну все? Оформляем?»
Я предложила прописать устав так, чтобы помогать можно было кому угодно.
Вам сразу все одобрили такой устав? Сейчас люди по несколько раз ходят в Минюст, чтобы оформить узконаправленное НКО.
Это был 2005 год. Все было проще. Вообще, все это делали люди, которым Антон платил деньги, а я просто указывала, что и как надо сделать. Мне вообще с этим везет: бытовые вопросы обычно быстро решаются.
В одном из интервью вы говорили, что в начале работы искали, кому бы помочь.
Да, искали. А теперь не можем лопатой отмахаться. Иногда выступаешь на радио в надежде, что придут жертвователи, а приходят новые просители.
Если вернуться к 2005 году, объясните нашим читателям моложе 25, чем интернет-фонд отличался от неинтернет-фонда.
У нас официальное название «благотворительный интернет-фонд». Сейчас все ржут. Антон изначально подразумевал, что сборы будут в интернете. Тогда другие фонды не имели сайтов. Я даже не знаю, как они собирали. [Возможно] благодаря постоянным жертвователям и знакомым знакомых. Очень важно было, что отчетность [по пожертвованиям] висела на сайте — она и сейчас такая же. Это была придумка Антона, которая быстро стала всеобщим достоянием. Мы очень недолго пробыли эксклюзивом.
В 2009 году Носик писал, что «Помоги.Орг» — единственный известный ему фонд, который не забирает комиссию на свою работу из пожертвований. Даже в 2020 году фондам сложно собирать на административную работу. Как у вас это получалось 15 лет?
Антон решил, что это будет одна из наших фишек. Он придумал слоган: «Из 1 рубля 100 копеек дойдет до подопечного». Одно время это была огромная проблема. Вначале мы были у него на содержании — он дал нам помещение, зарплату, 10-15 тысяч. Это все продолжалось два года, а потом он нас отпустил.
Сейчас, по закону, 20% от собранных нецелевых средств мы можем брать на содержание фонда. Когда мы остались без содержания, было уже много подопечных, было тяжело. Но тут включилась я.
Стала ходить по жертвователям и говорить: «Вам самому нормально, что мы будем брать [процент с пожертвований на содержание фонда]?» Они такие: «Не-не, лучше мы будем давать вам зарплату. Мы к вам пришли, потому что вы не берете процент».
Но вообще, по-моему, это очень неправильно. Фонд должен брать процент на содержание из собранных средств. Всем надо есть, у всех семьи. А еще, я понимаю, что это утопия, но считаю, что работа в фонде должна оплачиваться как работа в «Газпроме». Конечно, некоторые до сих пор считают, что сотрудники фондов должны ходить в лохмотьях, в красной кофте и зеленой юбке, как Ксения Петербургская. Но я очень обеими руками за то, чтобы зарплаты были приличными.
Сейчас мы хромаем — все эти дефолты, евро выросшие. Многие жертвователи отвалились, которых я выращивала. Пока мы не берем процент от сбора, получается не брать. Но если в какой-то момент нас попросят из помещения, которое мы занимаем бесплатно, мы честно напишем, что вынуждены сделать это. Я допускаю такую ситуацию.
Вы не думаете об открытии бизнеса на базе фонда?
Когда я работала во «Все вместе», участвовала в открытии «Лавки радостей» (сеть благотворительных магазинов. — Прим. АСИ). Это была идея Кати Бермант, но я тоже участвовала в открытии, активничала. А потом я разочаровалась в людях в очередной раз. Мы разошлись во взглядах с прежним советом директоров.
Во взглядах на борьбу с мошенничеством?
Нет, во «Все вместе» все фонды честные. Мы разошлись во взглядах на личные моменты. У каждого свое видение этого бизнеса. Я привела человека, который был бы, на мой взгляд, прекрасным директором лавки. Ее не взяли. Мне объяснили, что вот у человека лишний вес, а директор «Лавки радостей» должна быть «худая и с ниткой жемчуга». Для меня человек выглядит плохо, только если не следит за гигиеной. Больше он плохо выглядеть никак не может. Я подумала: «Боже, как же сложно мне общаться с людьми».
Мы вывели фонд из «Все вместе», нас там больше нет.
Почему?
Из-за постоянной конфронтации. Большинство из «стареньких» [сотрудников НКО] прекрасны, но они не профессионалы. Они теоретики, а не менеджеры. Нельзя отказываться работать с людьми, основываясь на своих личных предпочтениях. Нельзя говорить: «Я не буду работать с человеком, потому что он толстый, разговаривает немного неграмотно и живет не в центре Москвы». Это непрофессионализм на неандертальском уровне. Я, может, блондинок не люблю, но мне …[плевать] на цвет волос моих сотрудников: если человек хорошо работает, я буду на руках его носить. Я умею разделять работу и личные отношения.
Если вы умеете разделять работу и личные отношения, почему тогда вы вышли из «Все вместе»?
Хороший вопрос. Потому что я не видела там полезности без Наташи (Наталья Луговая — бывший исполнительный директор благотворительного собрания «Все вместе». — Прим. АСИ). И оно действительно загибается.
Можно поспорить.
Прежнего бодрого ништяка там нет.
Одна из программ вашего фонда — сборы на детей с ДЦП. Но сейчас есть ряд фондов, которые на ДЦП не собирают, мотивируя тем, что многие методики терапии не доказали эффективность.
Мы не собираем на лечение, а только на средства технической реабилитации: коляски, ходунки, какая-нибудь хрень в ванну. С ДЦП мы зашли в тупик, как и с многодетными семьями. ДЦП — это работа каждый день на протяжении всей жизни. И — как ни грустно это звучит для некоторых женщин — это в первую очередь работа мамы. Сегодня утром я посадила рядом своего ребенка, вполне себе сохранного, и заставила читать про Спиридона Тримифунтского с бусинами во рту. Потому что если он не почитает недели две, у него сразу откат.
Очень много мошенников, глядя мамам в глаза, говорят: «Мы вылечим вашего ребенка», — я сама была в этой ситуации. Ты, конечно, веришь. Не потому что мама какая-то подлая, а потому что она мама. Но ДЦП — это логопед, дефектолог и невролог. ДЦП — это ежедневная зарядка. Нельзя приехать в реабилитационный центр на 21 день и *** [вливать] в ребенка, и так тяжелобольного, всю эту *** [ерунду]. Не надо экспериментировать над своим несчастным ребенком. Да, нужно находить деньги на массаж, и то на массажиста, который умеет работать с ДЦП.
Вы отдаете коляски или передаете в аренду или в лизинг?
Отдаем.
Не боитесь, что они окажутся на «Авито» на следующий день?
А они оказываются на «Авито», мы стараемся следить за этим и в черный список отправляем этих людей.
Лизинг — интересная мысль, но у большинства родителей на это нет денег. Если аренда, то можно заключить с родителями договор, что они вернут кресло, когда ребенок из него вырастет. А если он не вырастет никогда? Если он не растет? Или они вернут кресло через 10 лет, но его можно будет после такого «пробега» только на помойку выставить?
В предыдущих интервью вы говорили об эффективности сборов через «Пятый канал» (фонд участвует в программе Пятого канала «День добрых дел»). Получается, телевидение все еще собирает деньги?
Сейчас сборы сильно упали.
Почему?
Не знаю. В 2017 году было гораздо больше.
Может, в 2017 году был всплеск внимания к фонду в связи со смертью Носика?
Люди, которые смотрят «Пятый канал», не знают Носика. Мы собирали там в среднем 15 миллионов, а сейчас 6-8 миллионов. Лет шесть назад, когда рубль просел, наш фонд совсем не пострадал, а сейчас провал очень приличный. Неужели настолько плохо все у людей? Тогда революция может грянуть, если настолько все плохо.
Вы упомянули, что зашли в тупик с помощью многодетным семьям. Что произошло?
У нас есть донор, дающий определенную сумму денег, которые мы тратим на программу помощи многодетным. В тупик я зашла, потому что перестала понимать, за что давать деньги многодетным семьям. Потому что звонят люди и говорят: «Мы живем в Питере в комнате в коммуналке, у нас трескаются потолок и стены. У нас шестеро детей и такое счастье — седьмым беременны. А в соцслужбе нас спросили, не пробовали ли мы пользоваться презервативами, вы представляете».
Я правда не понимаю. Очень многие из них прокнокали (прознали. — Прим. АСИ), что фонды помогают многодетным, и такое чувство, что специально рожают. И наезжают на нас, будто мы госструктура, просят построить им дом. Я впала в непонятку. Почему мы должны собирать им на дом, если наши жертвователи сами живут не в хоромах? Потому что у этих восемь детей, а у тех всего один ребенок или детей нет?
У меня на протяжении всей жизни в благотворительности на первом месте стоит не человек, которому нужна помощь, а человек, который дает деньги. В нашей стране это очень круто, потому что у нас небольшой процент жертвует.
Так что я переговорила с донором, и теперь мы помогаем только отличникам из малоимущих многодетных семей. Стипендия — 30 тыс. рублей в год. Я бы хотела поднять хотя бы до сорока, но пока не получается.
Вы как-то говорили, что хотели бы заняться помощью животным. Можно представить, что в будущем у «Помоги.Орг» будет проект, посвященный собакам?
На собак я пока трачу только свои деньги. Набрала собак с улицы, раньше они у меня пристраивались, а теперь зависли на передержке. Я трачу на них по 50 тысяч в месяц и уже задолбалась искать на них деньги. Два месяца мы не платили за квартиру и питались картошкой, потому что я все спустила на собак. Муж уже обещал меня убить.
Действительно, была идея сделать собачий вариант «Помоги.Орг». Я очень этого хочу. Но только если у меня будут якорные доноры, которые будут давать ежемесячно определенную сумму на собак. Открою хоть завтра.
Как насчет фандрайзинга на собак?
Для фандрайзинга нужен профессиональный фандрайзер, а у нас нет денег. Самой собирать сложно. Пишу в «Фейсбуке» каждый месяц, чтобы дали денег на собак, — не дают. К тому же в зоозащитном мире все друг друга ненавидят лютой ненавистью. И они расстреляют за каждого жертвователя.
Вот здание, в котором мы сейчас сидим, нам спокойно отдали «Детские деревни SOS». Мы ведь никогда особо хорошо и не жили. Постоянно сидели по каким-то подвалам: в одном из них нас топило из канализации. И вот в один прекрасный момент Тане (Татьяна Стрелкова, коллега Сарры Нежельской. — Прим. АСИ) позвонили и спросили: «Вам помещение нужно в центре Москвы?» Таня повернулась ко мне и говорит: «Какой-то ненормальный звонит». Оказалось, жертвователь хотел передать помещение в аренду «Детским деревням SOS», а оно им просто оказалось не нужно. Они его просто перекинули к нам. Мы уже пять лет сидим на Маяковке и нам это ничего не стоит.
Вот с зоозащитной темой так не выйдет. Без денег в нее заходить вообще неприкольно, потому что никакой помощи тебе не окажут. Большинство [зоозащитников] — это женщины, которые набрали собак, а кормить их нечем. Они пишут посты, которые все лайкают, но денег никто не дает. Они ненавидят людей страшно. Надеяться, что тебе будут жертвовать и консультировать, не приходится.
Так что, если кто-нибудь позвонит и скажет: «Саррочка, давай помогать собакам, я дам денег», — я соглашусь. Даже знаю, куда вольеры поставить.
Бросите все и займетесь собаками?
Фонд я точно не брошу — это наш ребенок, наша гордость. Несмотря на кучу проблем, мы очень многим людям помогли и еще поможем.
***
«НКО-профи» — проект Агентства социальной информации и Благотворительного фонда В. Потанина. Проект реализуется при поддержке Совета при Правительстве РФ по вопросам попечительства в социальной сфере. Информационные партнеры — журнал «Русский репортер», платформа Les.Media, «Новая газета», портал «Афиша Daily», порталы «Вакансии для хороших людей» (группы Facebook и «ВКонтакте»), Союз издателей ГИПП.
Подписывайтесь на телеграм-канал АСИ.
