«Страшно видеть ребенка, которого лапают дома, и быть не в силах помочь». Анна Межова, «Сохраняя жизнь»

Интервью с директором фонда «Сохраняя жизнь» – часть проекта Агентства социальной информации и Благотворительного фонда Владимира Потанина. «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Материал кроссмедийный, выходит в партнерстве с порталом «Вакансии для хороших людей».

Вы не сразу стали работать в фонде, а начали с волонтерства, помогали женщинам принимать решения не делать аборты.

Да. В общем, смотрите, рассказываю.  Я человек неравнодушный. Так получилось, что я попала в [больничное отделение] гинекологию. Половина нашей палаты лежала на сохранении: у них были в прошлом аборты, и они никак не могли родить детей. Они рыдали, плакали, [поднимали] ноги к потолку (традиционная поза при угрозе выкидыша. — Прим. АСИ). А другая половина приходила быстро, им делали аборты, они к вечеру отходили от наркоза и уходили.

Я со стороны смотрела и думала: «Они что, дураки? Сейчас они с этой стороны, а потом будут в другой половине». Я думала, что надо им всем это рассказать, они сразу всё поймут и всё будет хорошо.

У меня тогда был бизнес, связанный с рекламой, и мы начали активно рассказывать [о вреде абортов]. Выяснилось, что люди всё знают. И кроме того, на меня накинулись: «Вы были в детском доме хоть раз? Вы видели страдания детей, не нужных мамам и папам?» Я не была. У меня был некий миф про детей…

Какой?

Что в детском доме бедные дети, надо им привезти подарки и подгузники, и тогда они будут радостными.

И я поехала в детский дом. Мы привезли памперсы, какие-то игрушки, зашли внутрь — и тут я поняла, что это всё совершенно не так, как я себе представляла.

Во-первых, там был ремонт, и оснащение было лучше, чем во многих квартирах, там было всё очень хорошо [обеспечено]. Но у меня до сих пор картина перед глазами: в середине комнаты большой манежик, в нем с десяток детей примерно одинакового возраста, около года. Они сами с собой копошатся: один ребенок спит, другой колотит его по голове резиновым молоточком, третий вытаскивает какашки у себя из памперсов и размазывает вокруг… А в углу на детском стульчике сидит няня и спокойно читает детектив типа Донцовой.

Я была поражена. Все игрушки стояли высоко — для антуража, всё как бы было красиво. Одежды было много — но дети были в застиранных вещах. Нянечка сказала, что детей на руки брать нельзя, потому что иначе они все привыкнут и начнут проситься…

Я ушла в очень гнетущем состоянии. Я поняла, что детям в детском доме нужны мама с папой. А всё остальное у них есть.

У меня еще была личная история — как раз-таки у меня произошел выкидыш спустя какое-то время. Мы с мужем примерно год думали про то, чтобы взять ребенка в семью и как-то, условно говоря, показать другим людям пример. Это было время до закона Димы Яковлева, [в сфере сиротства] была тишина.

Когда мы решились, то думали, что усыновление — социально одобряемая вещь, что нам сейчас все будут помогать и подсказывать. В опеке специалист по усыновлению наорала на меня: «Зачем вам ребенок, своего еще родите, у тебя вообще муж молодой, вот он тебя бросит с двумя детьми (у меня уже был сын), ты тут будешь сопли на кулак мотать и приемного сдашь, не нужны тебе никакие дети, до свидания».

Я вышла, еле дошла до машины и разрыдалась. Муж был просто в бешенстве. После этого я пошла читать. Открыла юридические документы и поняла, что абсолютно незаконно эта тетечка с нами себя вела. Чисто эмоционально мне с ней связываться не хотелось, я нашла другого специалиста в опеке, она оказалась чудесной и доброжелательной женщиной. Она, кстати, уже уволилась, видимо чудесные женщины не очень задерживаются в этих органах.

Мы прошли школу приемных родителей, собрали документы, потом медицина [медицинская комиссия], а потом стали искать ребенка. С этим тоже возникла засада: нам показывали ужасные фотографии детей, в частности на фотографии того ребенка, которого мы поехали смотреть, было только ухо. Как нам сказали в детском доме, девочка — глубокий инвалид, хотя в базе опеки числилась как более-менее здоровая. Все дети оказались очень больными, всё было очень плохо и страшно, много было детей с различными гепатитами, с инвалидностью, — мы были к этому не готовы.

А кто обманывал — детдом или составители анкеты?

Честно говоря, я не выяснила тогда, но потом эта девочка быстро из базы пропала, хотя другие дети еще долго в ней были. В детском доме мне [медицинскую] карту не показывали. Я думаю, что, скорее всего, это была более-менее здоровая девочка, просто они опоили ее какими-то лекарствами, что она была странная: просто смотрела в одну точку. Мне рассказывали истории, что там можно купить детей…

То есть мы могли бы взять совершенно другого ребенка. С другой стороны, мне кажется, это такая судьба. Мы выбрали ребенка в другом регионе (Анна Межова живет в Оренбурге. — Прим. АСИ). Я подписала согласие и вышла в абсолютном раздрае: девочка была не очень здоровая, но и не совершенно больная. Она очень многого не умела и была развита совершенно не по возрасту.

Но, знаете, тогда у меня был шок: она старалась понравиться мне изо всех своих восьмимесячных сил. Она агукала, она хватала всё руками, она пыталась сидеть, — причем мы звуков от нее потом не слышали до полутора лет, и все навыки дома ушли. А тогда она прямо мобилизовалась и показала себя во всей красе.

Я ждала того, что у меня что-то екнет, что я почувствую: это моя доченька, мой родной запах, — как во всех этих рассказах трогательных. Никакого родного запаха я не почувствовала, это был не очень приятный больничный запах, никаких не было чувств и еканий. У меня был ребенок, которому нужна была помощь.

Потом мне долго ее не отдавали: «Вы знаете, оказалось, ваш ребенок умирает. По анализам всё плохо, почки не работают, она в больнице. Давайте мы вам нового подберем?» Я возмутилась: был же нормальный ребенок, вы ее там отравили или что? Пробежала по врачам: «Да, с такими анализами не живут». Накатала письма. Это были мои первые письма во всякие органы.

К моменту, когда я приехала в больницу, ребенок уже лежал там неделю и им никто не занимался. Я говорю: «Вы повторный анализ взяли?» — «Нет, нам было некогда, это ничейный ребенок. У нас тут много других серьезных заболеваний, а этот лежит веселый и довольный. Скажут взять – возьмем».

Повторные анализы, взятые через катетер, оказались нормальными. Выяснилось, что первый анализ мочи собрали так: ребенка положили на грязную пеленку, пеленку выжали в баночку.

Когда я привезла ее домой и отмыла от странной мази, которую они там называли болтушкой (циндол, оксид цинка. — Прим. АСИ), то оказалось, что на промежности у нее просто нет кожи, — сплошные опрелости. То есть памперсы ей, видимо, не меняли.

И в тот момент я поняла, чем мне надо заниматься. В первую очередь я пришла в министерство образования и сказала: «Ну и фигли у вас тут уши [в анкетах сирот]?» У меня же была рекламная компания и фотостудия, и я предложила: «Давайте я вам сфотографирую детей абсолютно бесплатно, просто чтобы у них были нормальные фотографии». Но мне сказали, что я как тетенька с улицы не могу это сделать, нужен фонд. Таким образом в 2013 году появился фонд «Сохраняя жизнь».

Ищем сотрудника в НКО: работа мечты или добро пожаловать в ад

Подробнее

[Фонд появился вовремя]: мой бизнес был уже отстроен и отнимал не так много времени. Я начала скучать, потому что любила разрабатывать стратегии, брендбуки, какие-то такие вещи, а их было не так много, учитывая наш местечковый запрос.

Мы стали помогать приемным родителям, которые приходили чаще всего с одной и той же проблемой: дети неудобные и странно себя ведут. Мы с нашим психологом поняли, что дети отжигают из-за травм. То есть если ты хочешь успешно помочь людям — надо работать с травмой ребенка и в этом направлении двигаться.

Поэтому мы стали разрабатывать проекты, связанные с реабилитацией детской травмы.

Сначала у нас были все волонтерами, в том числе психолог. Потом я стала искать деньги: сначала платила им из своего кармана, потом мы стали подаваться на гранты, первое финансирование получили от фонда «Нужна помощь», — и это были не только деньги, но еще и обучение тому, как всё это строится.

В детских домах мы стали развивать наставничество для тех детей, кого уже никогда не заберут, а малышам искали семьи. Сейчас у нас три психолога плюс специалист по социальной работе. К нам стали обращаться не только приемные семьи — оказалось, что в родных семьях тоже много проблем. Мы стали работать с насилием.

У нас был случай, когда девочка 13 лет спала с взрослым мужчиной. Он полгода вокруг нее ходил, как-то помогал, подвозил, деньги на кино давал… Взрослый человек делает ребенка зависимым от себя, внушает, что у них есть дружба, что друзья могут целоваться, но об этом никому нельзя рассказывать. В итоге все решили, что эта девочка якобы сама виновата, потому что она ходила в короткой юбке, курила и рано дружила с мальчиками. У нас в обществе нет понимания, что вот это ребенок, а то — взрослый.

Во время пандемии даже из Москвы к нам обращались люди, которые не могли найти помощь, — специалистов по реабилитации после пережитого насилия очень мало, начнем с того, что в России нет ни одного [детского] реабилитационного центра.

В реабилитационные центры для жертв насилия переименовали бывшие приюты. Хотя реабилитация должна проводиться с ребенком, у которого как минимум мама рядом. Ни один специалист не сможет поддержать ребенка, если у того нет опоры в семье.

Вообще фонды никогда не покроют эту потребность и [такую помощь] должно развивать государство. Мы в своей стратегии записали, что хотим создать систему, чтобы помощь была доступна каждому ребенку в нашей [Оренбургской] области. В один из районов нам только ехать пять часов в один конец. Как там оказывать психологические услуги?

Кто сообщает вам о насилии — мамы?

По-разному бывает. Приходят психологи, родственники семьи. Как правило, мамы не обращаются. Кого-то мы выявляем, когда работаем со школами. Сейчас у нас в пяти школах есть программа по профилактике и раннему выявлению семейного неблагополучия.

Где границы работы фонда в программе помощи ребенку, пострадавшему от насилия?

Мы работаем по заявлению кого-то из законных представителей ребенка и оказываем ему [ребенку] психологическую помощь. Плюс сопровождаем: если ребенок — жертва преступления, то сообщаем о нем в следственный комитет. И мы учим и консультируем специалистов.

А если законный представитель не согласен?

Тогда мы не можем помогать. И мы не знаем, что с такими случаями делать. Это страшные вещи: ты понимаешь, что этого ребенка дома лапают, но доказать ничего не в силах.

Когда мы договаривались об интервью, вы говорили, что времени нет, потому что в работе срочно два изнасилования с пятью жертвами и одно самоубийство. У вас всегда такая нагрузка?

Страшно говорить, но она всё время растет. До Нового года было не так много, как сейчас. И год назад было меньше. Может быть, про нас просто больше знают, но по [тем двум] изнасилованиям точно могу сказать, что это из-за пандемии. Школы ушли на дистанционку, дети были одни дома, гуляли одни на улице, и человек с нехорошими наклонностями постепенно сближался с ними так, что родители не заметили: они были на работе.

Я думаю, что в статистике по всей России мы увидим этот рост.

Как изменилось отношение к вашему фонду после участия в истории с отобранием детей в поселке Тюльпанном? (Момент изъятия четверых детей из семьи попал на видео, на сопротивлявшуюся мать полицейские надели наручники, а детей увезли силой. После проверки Генпрокуратуры их вернули, постановление главы района об изъятии отменили, глава района ушел в отставку. — Прим. АСИ)

Наверное, наше экспертное мнение стали лучше слышать. Но, к сожалению, в той конкретной истории на помощь пришли люди, которые помогать таким семьям не умели. Кто-то купил им дом. И мы с семьей работать не смогли, потому что родители посчитали, что мы им всё должны. Они даже не стали заключать с нами договор, потому что не согласились на его условия.

Мы помогаем семьям, но не делаем всё за родителей. Мы можем собрать какую-то сумму и заплатить за свет, если его отключили и дети дома замерзают. Мы будем делать всё возможное, чтобы долг не копился, помогать экономить деньги для оплаты коммунальных услуг. Мы можем помочь найти работу или обучить, чтобы они нашли работу лучше. Но мы не платим за неработающих родителей до конца их дней и не живем за других людей их жизнь.

Мы не работаем просто по пожеланиям семьи: «Найдите нам работу с зарплатой 70 тысяч рублей». Очень редкие люди в Оренбурге получают такие деньги.

Какая средняя зарплата в Оренбурге?

Ну, примерно 25-30 тысяч.

Для вас фонд сейчас — единственная работа?

Основная, но у меня есть куча подработок, начиная от [текстильных] кошек и заканчивая тем, что я продаю цветы, по заказу пишу статьи и так далее.

Перед вами когда-то вставал выбор, продолжать ли заниматься фондом?

Смотрите, как было: я совмещала фонд и бизнес до 2017 года, и в фонде у меня не было зарплаты. Потом в 2017 году [бывший] мэр, милый человек, мой бизнес отжал, и я собиралась всё закрывать. Меня приглашали работать на одну серьезную должность с хорошей зарплатой.

И тут мы выиграли президентский грант, в который была заложена зарплата. Не такая большая, как бы мне хотелось, но… в общем, не пошла я на ту работу.

Периодически меня накрывает, нафига мне это всё надо, и я хочу сделать карьеру Аньки-цветочницы. И еще я начинаю мечтать, что мы закроемся, потому что станем больше не нужны. Вот не насилуют больше детей, никто никого не травит, или это происходит, но государство закрывает все потребности.

Больше всего меня накрывает не из-за случаев насилия или самоубийств, а от того, насколько многие дети не нужны их родителям и окружающим людям.

Ведь почему фонд помогает? Потому что вокруг ребенка образовался вакуум и больше никто не помог, все прошли мимо. Поэтому основная моя задача — вдохновлять людей и напоминать, например, учителям, что они не зря выбрали эту профессию. Наверное, я сильно в судьбу верю и думаю, что это мое предназначение, которое меня не отпускает.

Сейчас я ищу себе заместителя, на которого переложу часть жести и займусь тем, что люблю, — продвижением темы. Мне хотелось бы поработать с фотографами, дизайнерами, иллюстраторами, мы сейчас как раз их ищем безвозмездно, то есть даром. Все карты раскрывать пока не буду, но мне нравятся эти задачи, и у меня это неплохо получается.

Если вы считаете работу в фонде предназначением — значит ли это, что в перспективе ближайших 10 лет вы планируете заниматься тем же самым?

Видимо, да. Я думаю, что настало время строить наш реабилитационный центр, под который мы землю-то купили, а стройку забросили. Я хочу найти на него деньги. У нас в стране с детьми периодически что-то происходит: была «Зимняя вишня» [пожар в ТЦ в Кемерове], Сямозеро [гибель детей на лодках в Карелии]. Я общалась с пострадавшими, которые говорили, что в качестве реабилитации им предлагали в основном санаторий.

Я так вижу, что в нашем будущем центре дети и родители будут находиться по три недели, с ними будут работать психологи, будут изучать последствия травмы и разрабатывать «дорожную карту», как им вернуться в норму уже дома.

За сколько лет я смогу построить такой центр и смогу ли вообще — я не знаю. Иногда смотрю на себя и думаю: блин, я маленькая девочка, которая влезла в борьбу ей не по зубам, где я возьму сто миллионов? Но потом я думаю, что надо просто работать, и, если таково мое предназначение, то эти деньги придут.

Сто миллионов рублей — это сумма на строительство центра.

Ну да.

Десять московских квартир.

И где-то 50 оренбургских.

Что вам дает работа в некоммерческом секторе в сравнении с другими сферами?

Кучу хронических заболеваний. Так можно ответить?

Можно.

Сейчас я хочу себя конкретно поберечь и общаться больше не с нашими подопечными, а с бизнесом и какими-то другими людьми. Пользуясь случаем, хочу передать привет возможному спонсору [фонда], с помощью которого смогу себе это позволить.

Не станет ли вам опять скучно, когда вы построите реабилитационный центр?

Потолка я не вижу. Это настолько огромная тема: создать модель в области, масштабировать на всю Россию. Какой тут потолок — жизни бы хватило.

НКО-профи

«НКО-профи» — проект Агентства социальной информации и Благотворительного фонда Владимира Потанина. Проект реализуется при поддержке Совета при Правительстве РФ по вопросам попечительства в социальной сфере. Информационные партнеры — Forbes Woman, «Мел», «Афиша Daily», Psychologies, платформа Les.Media, «Домашний Очаг», «Журналист», портал «Вакансии для хороших людей» (группы Facebook и «ВКонтакте»), Союз издателей ГИПП.