«В нашей стране почти некуда идти человеку, который хочет перестать пить». Анастасия Кульпетова, фонд «Константа»

Интервью с исполнительным директором фонда «Константа» – часть проекта Агентства социальной информации и Благотворительного фонда Владимира Потанина. «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе.

Знаете, я, готовясь к интервью, увидела в последнее время много материалов про фонд и отдельно про помощь людям с алкогольной зависимостью. Но не нашла практически ничего про вас.

Про меня?

Да, кроме того что вы директор фонда.

Ну да, я директор фонда, мама и жена, у меня двое сыновей: Анатолий и Николай. Живу в Московской области, и, так сложилось исторически, 10 лет я уже ближе к Твери, чем к Москве.

Константин Эдуардович (Шитов, бизнесмен, учредитель «Константы». — Прим. АСИ) придумал фонд как проект в 2010 году. В 2011-м уже я получала документы в Минюсте.

Я с Константином Эдуардовичем работала до этого в финансовой сфере, и он предложил: не хочешь поработать в благотворительном фонде?

Для меня это тогда, в 21 год (сейчас мне 31), было… ну, таким удивлением. Я работала в аудиторской фирме помощником бухгалтера. И для меня, конечно, история с благотворительностью была непонятной. Я принимала участие в школьной деятельности, в возглавляла «Совет добрых сердец в школе», выступала на школьном радио — ну, была активной, пока училась. Поэтому было интересно, но непонятно, потому что как это так — работать в благотворительном фонде? Мне казалось, что это такая волонтерская история «от души».

То есть он пригласил вас с должности помощника бухгалтера на руководителя?

Я была просто координатором проектов, тогда не было выстроенной работы и системы штатного расписания.

Он [Шитов] руководил, говорил, как он это видит. У нас был Леша Газарян, консультант, они вместе и придумали «Константу». Сначала была одна цель — помочь детям, и выбрали Торжокский детский дом. Мы из Москвы выезжали туда, проводили мероприятия, катали детей на вертолетах… Потом стали этот детский дом ремонтировать.

Всё это как бы хорошо, но мы поняли, что не совсем эффективно. Это было яркое событие в жизни взрослых людей, а у детей ничего не осталось, кроме потребительского эффекта «хлеба и зрелищ».

Мы стали думать, про что эта «Константа», и родился первый проект «Параллели» — устройство детей в замещающие приемные семьи. Были задействованы восемь или десять детских домов в Твери. Мы нанимали фотографов, снимали детей и делали фотовыставки в ДК, магазинах, крупных торговых центрах, в районных центрах Тверской области. Люди могли посмотреть фотографии и понять, что, по сути, мы живем в параллельных мирах: ты как обычный человек не хочешь знать, как живет ребенок в детском доме.

Были истории, как тетя, живущая в Дагестане, [по фотографии] нашла своих племянников. Параллели стали пересекаться, как ни странно. И люди брали подростков в семью — особенно радостно, что большинство детей были уже старше 10 лет.

Семье мы давали сумочку приемного родителя с разными книжками и методичками: тогда только начиналась Школа приемного родителя, и информации было намного меньше, чем сейчас. А дальше поддерживали финансово, у нас был мини-грант для приемных семей: мы приобретали какую-то вещь для ребенка, одежду или мебель уже в новый дом.

В этом проекте у нас 94 ребенка попали в семью.

Вы первыми в Тверской области занялись именно устройством детей?

Да. Сейчас есть и другие фонды, но мы единственные, кто занимается помощью семьям в трудной жизненной ситуации в направлении профилактики сиротства.

Учитывая, что Тверская область — один из самых депрессивных регионов в стране по показателям жизни на селе.

Да. Но это [начало проекта «Параллели»] был 2014 год, тогда еще «закон Димы Яковлева» сработал. Уже вся система менялась в сторону семейного устройства либо кровной семьи, и мы отдали всех, кто хотел. Детей в банке данных стало меньше. Оставались дети-инвалиды, но с ними мы не работали.

Детей в банке данных стало меньше после «закона Димы Яковлева»?

Ну, это всё происходило одновременно. Мне кажется, мы тоже повлияли на эти показатели. [Когда ввели] закон, так или иначе началось активное семейное устройство.

• 

• 

• 

Но дети продолжали попадать в учреждения, и мы стали изучать, почему это происходит. И обнаружилась интересная тема: отопительный сезон ребенок может проводить в социально-реабилитационном центре, просто потому что у него дома пожароопасная ситуация с печкой и проводкой и родители не могут эту проблему быстро решить. МЧС дает предписания, что может быть возгорание и что обогревать дом опасно, и ребенка помещают временно, по заявлению родителя, в социально-реабилитационный центр.

На полгода?!

Ну, от трех месяцев до шести. Как решит родитель вместе с сотрудником комплексного центра.

Мы подписали соглашение с правительством Тверской области для реализации программы профилактики социального сиротства и помощи семьям в трудной жизненной ситуации и замещающим семьям в том числе. Ну и, соответственно, с комплексными центрами  и учреждениями социальной защиты. Мы стали помогать тем семьям делать печки и проводку.

А почему, собственно, Тверскую область выбрали? Есть какая-то личная история, связанная с этим?

Отчасти да. Жена Константина Эдуардовича — из Твери. Но в основном дело было не в этом. Москва и Московская область — и так много кто занимается в этих регионах детьми-сиротами. А в Твери не было ни одного такого фонда, хотя она находится между Москвой и Петербургом.

Каков средний портрет семьи, которой вы помогаете? 

Их три.

[Первый] Это мама-одиночка, которая воспитывает нескольких детей, получает пособие, и понятно, что без мужского плеча ее дом — а обычно это люди из частных домов в сельской местности — рушится. Выйти на работу она не может.

Второе – это многодетные семьи, у которых вообще не хватает денег. Мы помогаем материалами, если у них есть возможность самостоятельно сделать ремонт. С многодетными семьями мы очень осторожны, потому что им в принципе много кто может помочь, в том числе правительство Тверской области, поэтому мы смотрим, какие пособия у них есть, что они получают.

• 

• 

• 

• 

Ну и есть семьи, где употребляют алкоголь, и там не только по пожарной части и бытовым условиям, но и из-за алкоголя есть риск помещения ребенка в социально-реабилитационный центр. Но это не то дно, когда уже нет никакого желания восстанавливаться, а там, где опека впервые замечает, что семья выпивает, а наш куратор общается с семьей и понимает, что злоупотребления алкоголем нет.

Если брать матерей-одиночек, то все бывшие сироты, имеющие своих детей, — тоже вся «наша» категория.

Вообще беда не приходит одна, это всегда клубок проблем. Если начинаешь разбираться с каждым случаем, то сразу оказывается, что нужна не только печка и проводка. Это и юридическая помощь, и пособия, и бракоразводные процессы с алиментами, и гуманитарная помощь в виде продуктов и лекарств — и детям, и маме.

Про алименты у матерей-одиночек я как раз хотела спросить. Их не бывает или они копеечные?

Обычно этих пап очень сложно найти. В том числе бывает, что мама не знает, кто папа и где он. Мы ни в коем случае не снимаем ответственность с отца. Если папа захотел сделать ребенка, то он должен про это подумать. Но, наверное, в нашей стране пока так не принято — и помощь в виде [внутриматочных] спиралей, контрацепции у нас тоже есть.

Если алименты есть, то они очень маленькие. Это подачки.

Ну, сколько?

Ну, у каждого по-разному. Рублей триста считается уже хорошо.

Бывало ли, что вам удавалось препятствовать изъятию, когда опека уже приняла это решение?

У нас есть сотрудник Евгений Николаевич Смирнов, который как раз занимается семьями, где уже есть либо изъятие, либо ограничение прав. Он оспаривает решения опеки в суде.

Но это происходит без конфликтов. Фонд не может брать на себя ответственность ни за помещение детей в учреждение, ни за то, что сегодня семью отстоят, а потом в ней возникнет риск для ребенка. Естественно, ответственность за эту семью несет государство. Но у нас есть трехстороннее соглашение, где прописаны алгоритмы работы, и все стороны понимают, что работают с одной целью.

И опека совершенно не злорадствует. Если они вправду приняли такое решение, значит, на это есть основания. Просто могут быть разные факторы, которые [от любой из сторон] могут утаиваться.

Скрытый доход?

Ну, например, жилье, когда-то купленное за обналиченный маткапитал, которое стоит и разваливается. Мы никогда не осуждаем — потому что наши мамы одиноки сами по себе. Они неравнодушные, доверчивые. Может быть, их воспитывали бабушки либо они из числа детей-сирот. Поэтому, когда они встречают мужчину, то видят в нем поддержку, опору и ту семью, которую им хочется иметь.

Поэтому обычно их обманывают. Иногда они правда не понимают, что их маткапитал обналичили и купили развалюху.

А вот скажите, вы полностью адресный фонд?

Сейчас уже пытаемся выйти из [статуса] адресного фонда, но это очень сложно. Дарителям хочется видеть, как живут люди в глубинке. Им нравятся персональные истории, а вот нам сложно работать адресно, особенно после пандемии, когда запросов стало больше.

Мы за 10 лет помогли почти семи тысячам детей. Это сравнимо с численностью, не знаю, Сонковского района Тверской области. Поэтому стараемся сейчас объединять истории по фактору помощи. Так что да, скорее всего пока адресный, а дальше посмотрим.

О вас в последнее время много публикаций именно про помощь людям с алкогольной зависимостью, и, как я понимаю, у вас есть методика работы с ними?

Вообще-то это мой самый любимый проект. Мне вообще кажется, что если я не буду работать в «Константе», то приду в «Ночлежку» и скажу: «Возьмите меня к себе». Как-то я себя ощущаю [нужной] там, где все остальные отворачиваются.

По статистике, 70% детей попадают в детские учреждения из-за алкоголя. Как бы это ни скрывалось в адресных историях. Но технологии помощи вырабатываются сложно. Сейчас благодаря Фонду Тимченко — в прошлом году мы получили на это грант — по крайней мере у нас есть рабочий алгоритм и он показывает хорошие результаты. Да, они могут быть краткосрочными на год, на полтора. Но мы не говорим, что семья перестает употреблять, — мы говорим, что минимизируем вред для ребенка.

Раньше как было в деревне? Ну, женщина выпивает. Соседи увидели, жалоба поступила. «Ты должна пойти закодироваться и привезти справку, иначе детей заберем». Приезжает она в этот наркологический диспансер, там сидит врач в таком же состоянии, как и она. «Ну что, укол — не укол?» Мы с Лешей Газаряном съездили в этот диспансер, и, находясь там, я себя тоже ощутила каким-то употребляющим человеком. Там было вообще никак не комфортно.

Куда идти-то человеку? Даже если ты хочешь завязать, что ты будешь делать? Куда обращаться?

А правда, интересно. Про это особо нет информации. Просто «не пей», и всё.

Даже в Москве этого нет. Может быть, какие-то брошюры где-то в подъездах висят. А как убрать тягу? Это надо догадаться найти профессионалов, почитать отзывы, попробовать одно, другое. А что говорить про глубинку, где сплошь и рядом такой контингент?

Мы стали искать новые услуги и новые технологии. Из восьми врачей-психиатров по городу Твери, кто в этой сфере работает, откликнулся только один.

И у него на приеме мне стало приятно. Кожаный диван, дубовый стол. Доктор внешне приятен, он в чистом белом халате, у него всё стерильно. Он спокойно с тобой разговаривает. Даже если ты пахнешь или плохо выглядишь, он к тебе будет обращаться на «Вы», по имени-отчеству, и спрашивать, что у тебя болит.

И у этих людей срабатывает: «Если ко мне сейчас так относятся, я не должен выглядеть хуже».

Но другой вопрос, надолго ли этого хватает.

Да, это так. Сейчас мы ввели поддерживающую терапию, но этого хватает, потому что есть мотивация сохранить детей. С семьей работают несколько специалистов, и после соприкосновения с такой помощью человек думает: «Уж если они так заботятся о моих детях, то почему я не могу?»

А еще, самое интересное, когда у нас на сайте был «градусник пожертвований» и человек видел, как растет [столбик] и сколько людей ему жертвуют, на него «срабатывало» это участие.

Есть, конечно, случаи: «Ха, вы на мне наживались», — но таких мало, может быть по одному в год.

Но вот все-таки, где грань? Когда вы понимаете, что человеку именно по этому [антиалкогольному] проекту надо помогать?

Самое сложное решение, которое я вообще не хочу принимать. А поскольку я связана с деньгами, в основном его приходится принимать мне.

Мы понимаем, что семье может никто не помочь и года через два она вернется к нам с более сложной историей. Дети могут оказаться уже в учреждении. И помощь обойдется нам еще дороже. Поэтому мы стараемся подходить комплексно. Есть несколько специалистов: я, программный директор, сейчас у нас появился юрист фонда, ну и куратор семьи. И мы все слушаем разные стороны, чтобы принять решение.

• 

• 

Сколько человек работают в фонде?

Сейчас 16 сотрудников. Шесть кураторов, бухгалтер, программный директор, юрист, PR-отдел, фандрайзер на рассылку, координатор проектов, сотрудница, которая ведет всю документацию. Психолог есть. И еще учредитель: Константин Эдуардович активно участвует, он развивает новые проекты.

Я сейчас понимаю, что мне не хватает очень многих компетенций, и хочу развиваться в направлении фандрайзинга. Для вдохновения стала ездить в семьи, в которых за пять лет изменилась жизнь благодаря нам (мы сейчас готовим большой фотопроект с ними), но всё равно осознаю, что как менеджер программ я всего достигла. Я знаю всю методику помощи конкретной семье. А вот как привлечь больше партнеров и сторонников — в этом пока не особо понимаю и многое хочу попробовать.

Мне хочется целый отдел коммуникаций, где будут не просто я и наш PR-специалист, а еще много людей, чтобы и со СМИ, и с партнерами коммуникации работали как часы.

Потому что привлекать деньги в фонд — не то же самое, что привлекать в инвестиционный бизнес. Наш результат все равно зависит от показателей, заложенных в системе профилактики. Но результат — это ребенок, который остался в семье, и помогать нужно сейчас, чтобы он не оказался в социально-реабилитационном центре, чтобы детско-родительские отношения не нарушились.

Моя цель, наверно, за два года — чтобы «Константа» зацвела, чтобы развивалась, но без активного моего участия, а благодаря работе отдела, который поймет собранные у меня в голове алгоритмы.

Все ли сотрудники фонда живут в Москве или Московской области, как вы?

Нет, все сотрудники живут в Тверской области, я одна так привыкла.

У меня нет функции контроля. Я в основном управляю на доверии. Люди, которые просто сидят с девяти до шести на работе, не задерживаются в благотворительном фонде. Поэтому мне удобно управлять дистанционно. Вот сейчас программный директор будет отвечать за всю работу со специалистами на месте. Так что да, я одна из Московской области, Константин Эдуардович тоже переехал в Тверь. Два раза в неделю я в Твери, всё остальное время здесь. Благо ехать час двадцать на «Ласточке» (скоростная электричка. — Прим. АСИ), недалеко и не накладно.

То есть вы по WhatsApp управляете?

По WhatsApp, по телефону, да. Сотрудники тоже работают дистанционно: кто-то во Ржеве живет, кто-то в Бежецке, в Нелидове, в Торжке. В [офисе в] Твери у нас бухгалтер, сотрудник на проекте «Энергия» (поддержка учащихся колледжей — выпускников детских домов и интернатов. — Прим. АСИ), юрист, PR-отдел.

Были ли вы когда-нибудь в такой ситуации, как ваши подопечные?

Не скажу, что в такой же ситуации… Но меня воспитывала бабушка, отчасти я понимаю, как это — воспитываться без родителей, не рядом с ними. У меня есть мама, она жива, всё хорошо, есть сестра. Просто так получилось. Но мы не были в трудной ситуации, в семье был достаток.

Меня мотивирует не личная история. Я просто вижу других людей, которые меняются после появления в их жизни «Константы». Меняются и дети, и отношения. Даже внешне люди становятсядругими. Когда твои дети сыты — ты можешь начать думать, как решать остальные проблемы.

Как вы работаете и живете с пониманием, что кризисные семьи у вас заканчиваться не будут? Они будут приходить и приходить, и вы не решите проблему целиком.

Ну, глобально нет, но разными услугами можно улучшить ситуацию. Печек с проводкой раньше был прямо вал, сейчас мы более-менее научились планировать. Можно выстроить работу так, чтобы, по крайней мере, пораньше узнать [про кризисные семьи], пораньше помочь.

Вот сейчас фонду 10 лет. Как вы видите его в следующие пять или десять?

Технология фонда должна развиваться в другом регионе. Я вижу масштабирование. В Тверской области мы будем развивать новые технологии, новые направления, и, может быть, не будет такого большого количества бедных людей. Мне кажется, что их уже стало меньше.

На сколько бедных людей стало меньше благодаря вам? Такое можно подсчитать?

Государство наше так устроено, что четко не выделить. Все равно семьи остаются на учете как находящиеся в трудной жизненной ситуации. Мы можем только провести анкетирование, опросить или собрать какие-то свои данные.

Поэтому не могу сказать. Знаю, что дети стали больше оставаться в родных семьях. Родителей, которых лишают прав, стало меньше. В том числе это и наш результат, точно могу сказать.

Ваши частные доноры — это тверичане?

В меньшей степени. Не так давно появились и тверские дарители. А так больше жертвуют люди из разных городов. Есть определенная степень недоверия, думаю, как к неместным. Мы же изначально были созданы в Москве. Но! Помогали всегда только Тверской области.

Сейчас вы это напишете, и наши тверичане оскорбятся. Нет, наши дарители очень хорошие, местные предприниматели постепенно включаются. Более того, нам помогает человек из правительства Тверской области как частный даритель.

Есть и осуждение, но скорее со стороны людей, которым самим, наверное, нужна помощь: «У меня тоже столько-то детей, а мне помогите».

Вы во время интервью сказали: «Вот если я уйду из «Константы». Почему?

Потому что я же понимаю, что есть какой-то предел. Десять лет дают о себе знать. Я, например, устала, выгорела, мне хочется иногда пойти работать в «Пятерочку» — отработать свое время и уйти. По четкому, выработанному алгоритму. А в фонде ты должен уметь всё: от бухгалтерии до кадровой работы, фандрайзинга, привлечения дарений. От этого очень устаешь. Мне сейчас хочется больше понять, как привлекать средства, и если это всё заработает, то почему бы и нет… Много всяких других фондов, которые меня привлекают и где я еще пригожусь.

То есть если не «Константа», то все равно благотворительность?

Нет, может быть, это будет бизнес, но однозначно с социальным направлением. Мы уже делимся с другими фондами своей экспертизой в помощи, и я считаю, что в своей сфере я профессионал. Вот вы тоже берете интервью — значит, мы крутые?

Что важного мы не сказали про вас, вашу работу в фонде, про сам фонд или ваше отношение к благотворительности?

Мне кажется, много сказали. Я к благотворительности отношусь не как к благотворительности, а как к работе. Мне хочется донести до всех региональных фондов, что есть работа, а есть волонтерство. «У меня нет денег и ресурсов» — это как раз про волонтерство. В фонде ты должен получать хорошую зарплату, чтобы твоей семье и твоим детям хватало. Тогда ты сможешь больше сил отдавать делу и оно будет развиваться с двойной пользой.