«”Такие дела” — это медиа про надежду» — Евгения Волункова, главный редактор ТД

Издание «Такие дела» было отключено от системы платежей CloudPayments. Редакция лишилась ежемесячной финансовой поддержки 2500 читателей и теперь собирает пожертвования с нуля. 

Диана Анисимова выяснила у главного редактора «Таких дел» Евгении Волунковой, какую роль это независимое медиа играет в решении социальных проблем и какие редакционные лайфхаки позволяют создавать цепляющие тексты.

Почему важно бороться за сохранение «Таких дел»?

Я уверена, что «Такие дела» — это медиа про надежду, несмотря на то что надежды в целом у меня самой остается все меньше. 

Пока еще уверена, что журналистикой действительно можно что-то изменить. Чтобы я окончательно в этом разуверилась, журналистика должна быть изгнана из России в целом, но пока она есть и пока мы работаем, все равно маленькие точечные изменения случаются и будут случаться. Нашими силами и силами читателей. В этом наш подход — мы вовлекаем людей в решение проблемы. Я очень рада, что они вовлекаются, несмотря на трудные времена. Наверное, только апокалипсис может заставить людей перестать помогать. Да и то я не уверена.

Что дает силы?

Когда становится невмоготу от происходящего вокруг, я вспоминаю истории, о которых мы писали. Например, когда казалось, что сейчас все люди вокруг озабочены только своими проблемами, произошло чудо: я собрала средства на вездеход для сельского священника. И теперь я вспоминаю это, когда кажется, что все плохо. 

Другая героиня, Ирина из Самары, — молодая женщина в терминальной стадии рака, мать двоих детей. Благодаря нашим публикациям последние два года своей жизни она смогла осуществить все мечты, которые откладывала: отдохнула с детьми на море, вовремя получила необходимые лекарства, потому что мы поднимали шум, когда ей их не хватало, получала препараты, которые позволяли не лежать дома, скорчившись от боли… Одна наша читательница-портниха сшила ей платье, которое подчеркнуло все достоинства фигуры и скрыло недостатки. Ирина хотела посмотреть на лавандовое поле, из-за ковидных ограничений ее не хотели пропускать туда, но в итоге все же пропустили. Это тоже было чудо! Я всегда радуюсь, когда вспоминаю Ирину. Когда мы рассказываем подобные истории, чувствуем поддержку и ответный отклик людей. Хочется верить, что так будет всегда. 

Чем вас зацепила социальная журналистика? 

Я поняла, что социальная журналистика — это мое, когда написала первый материал, который изменил жизнь человека. История о женщине без ноги, на инвалидной коляске, которая жила в разрушенном доме. Дело было в Карелии: на улице дубак, меня привели к ней, а в комнате нечем дышать, потому что у нее печь типа буржуйки дымит. И у нее выбор: либо задыхаться, либо замерзать. Помню, что я не могла понять, как так: все знают про эту бабушку, по поводу нее активисты подняли на уши весь городок, и никто ничего не сделал…

В конце концов, в том числе после моего материала, мэр города специально для нее переделал нежилой магазин в жилье. Было сложно, и по документам, и физически. На время ремонта ее положили в больницу. Так вот, когда мы приехали заселять ее туда, когда она увидела, что у нее есть теплая квартира с пандусом, есть стиральная машинка, какую она вообще в глаза не видела, и вообще, там есть кровать, нормальные человеческие условия, где ей будет тепло, она расплакалась. И тогда я поняла: вот что я хочу делать. Я хочу писать статьи, которые что-то меняют. С тех пор и понеслось. 

Вы часто рассказываете, что внедрение в среду — отличительная особенность «Таких дел». Как это происходит?

Так называемое внедрение — это не смысл журналистики, а технология, которой владеет журналист. Мне кажется, что чем глубже ты проникаешь в свою историю, тем глубже ты ее расскажешь. Например, я много лет хотела написать о том, как в деревне работает сельский магазин. Потому что сельский магазин — это не просто магазин, это центр мира, который даже немного похож на церковь, где люди могут найти помощь, поддержку, утешение и даже бесплатные продукты. Они могут выговориться. Я долго искала такое место и нашла в конце концов продавщицу и хозяйку магазина в одном лице Галину, которая согласилась меня принять. 

Ничего лучше не придумала, как встать с ней рядом за прилавок. Одно дело удаленно поговорить, а другое дело — несколько дней с ней поработать. Я прикинулась младшим продавцом-консультантом, была ее помощницей, и люди, приходившие к нам в магазин, конечно, разговаривали со мной как с работником магазина. Я смогла услышать и увидеть гораздо больше, чем если бы мне просто рассказывали. Всегда придерживаюсь такого принципа: если можешь где-то задержаться, можешь внутри оказаться, то надо стараться это сделать. Когда ты внутри, тебе больше открывается. 

Помню, я на Ямале жила несколько дней, чтобы рассказать про работу чумработниц. Нашла стойбище оленеводов и попросилась пожить с ними в чуме.

Бывали случаи, когда по объективным причинам не удавалось внедриться куда-то: в детский дом, в военные городки, иногда ты ничего не можешь с этим поделать. 

Внедрение — это отличительная особенность журналистики «Таких дел», но мне кажется, что многие журналисты к этому стремятся. Я называю их настоящими, неленивыми журналистами. 

А читатели помогают организовывать внедрения?

Бывает, когда люди просто пишут «приезжайте к нам» или «мы вам поможем». Мы приезжаем, нас селят, нам показывают место, такое случается. Бывает, что местные жители говорят, куда лучше доехать, добраться, где поселиться и так далее. Мне нравится, что это происходит все чаще, потому что мы сейчас большой упор делаем на общении с читателями, мы пишем: «Предлагайте нам истории, мы будем рады, если вы нам поможете их сделать», и они по возможности откликаются. 

Результат работы по заказу аудитории я оцениваю так же, как и любой другой материал, который у нас выходит. Мы же не несемся сломя голову на любой вызов — сначала проверяем информацию, думаем, интересна ли нам эта тема, поэтому мы не выезжаем туда, куда мы не хотим выезжать. Так и пишем честно: «Извините, но это не наша тема».

Редакция «Таких дел» в течение нескольких лет продвигает журналистику решений. Чем это отличается от написания фандрайзинговых текстов в пользу НКО?

Многие не очень понимают, что «Такие дела» не про сбор средств. Это не основная наша задача. Изначально нас создал фонд «Нужна помощь» (признан иноагентом. — Прим. АСИ), который предложил статьями собирать деньги. Мы отделились от него раньше, чем его признали иноагентом, и пришли к тому, что основная наша цель — рассказывать, как живет Россия.

Да, мы часто преследуем цель решать проблемы, и не только деньгами. Когда выносишь проблему на всеобщее обозрение, чиновники ее решают, подключаются. А еще у нас есть исследовательские материалы из цикла «Такая Россия», где мы показываем, как живет страна, чтобы люди вообще понимали, что происходит, и как люди справляются. 

Мы, конечно, топим за solutions journalism (журналистика решений. — Прим. АСИ) — большинство материалов у нас в таком ключе написано. Но бывает, что solution получается сам собой. Например, материал про магазин не заточен под сборы, в нем не содержится просьб о помощи кому-либо. Он заточен на то, чтобы люди просто увидели, что есть такая вот продавщица Галина, которая готова помогать жителям села. У людей там нет никакой возможности излить душу, кроме как сходить в этот магазин, где можно купить продукты в долг. Текст о взаимовыручке. Мне кажется, такие хорошие истории вдохновляют нас на что-то тоже хорошее. После публикации материала одна наша американская читательница закрыла долг одного из героев, а Галина получила очень много поддержки. Обычно люди из глубинки не получают такой поддержки, а Галина прочитала комментарии, какая она прекрасная, молодец, ну и просто у нее поднялось настроение, она взбодрилась. Это классно, мне кажется. Получился solution, но я его не планировала.

В чем секрет популярности текстов?

Чем качественнее проработан материал и глубже изучен со всех сторон, тем лучше и интереснее. То есть чтобы получить какую-то классную, захватывающую историю, которая может зацепить, нужно потратить кучу времени. Самые классные вещи люди рассказывают после того, как они с тобой познакомились, когда они к тебе привыкли, когда тебе начали доверять. Было, что на первый день я ничего от человека не могу добиться, а на третий день он уже рассказывает мне личное, потому что понимает, что я нормальный человек. Читатель, кстати, отлично считывает, где халтура, а где качественная работа.

Второй момент: надо уметь правильно расставлять акценты, вытаскивать на первый план интересные детали. Никогда не начинать с каких-то скучных вещей. Читателя важно заинтересовать с первых строк, ты его либо сразу захватишь, либо нет. Вот начнешь материал с какого-то унылого описания деревни, и до свидания. Надо раскидывать по тексту всякие интересные места, чтобы человек, как за якорек, цеплялся за новый абзац. Это просто умение, мастерство, которое вырабатывается за годы практики.

Почему некоторые тексты не срабатывают?

Все человеческие истории разные, невозможно их подогнать под один алгоритм — будет искусственно. Поэтому, например, фандрайзинговую историю надо писать с открытым сердцем. Есть какие-то базовые технические правила, например, нельзя искусственно нагнетать эмоции.  Избегать фраз вроде: «хочется расплакаться, когда на нее смотришь». Это не работает. Работает, когда описываешь человека так, что читатель хочет расплакаться, когда представляет себе героя. 

Найдет ли текст отклик среди читателей, зависит от остроты проблемы, красоты истории или просто интересности. Бывает, думаешь, что история будет классной, на миллион просмотров, а ее вообще не замечает никто, и совершенно непонятно, почему. То ли продвижение плохое, то ли ты не так что увидел. Иногда мы сидим и просто гадаем на летучках, почему такой прекрасный и нужный материал не зашел. 

Среди текстов, которые незаслуженно не выстрелили, моя история про троих заключенных в Забайкальском крае. В убийстве ветерана в селе обвинили людей, которые этого не совершали. Это история про людей в России, которых некому защитить и которых легко сажают за преступление, потому что и людей не жалко, и галочку надо поставить, и настоящие преступники просто не найдены, и следствие не идет. Материал был длинный, сложный, командировка была ужасно тяжелая… И он не зашел. Его неплохо читали, репостили, но вау-эффекта не случилось и пересмотра дела не было. Я надеялась, что история прогремит и я смогу им помочь. Но помочь я им не смогла, и мне очень-очень жаль. 

Успех материала, конечно, зависит и от количества подписчиков. Если бы этот текст вышел на какой-нибудь «Медузе» (издание признано нежелательной организацией. — Прим АСИ), этот текст выстрелил бы сильнее. Все-таки у нас нет такого большого количества читателей, особенно сейчас, когда часть социальных сетей поотваливались в принципе. Когда ты делаешь что-то большое и масштабное, понимаешь, что аудитории твоего медиа может быть недостаточно. Можно кооперироваться, чтобы тексты выходили в разных формах и на других платформах. Сейчас, когда у нас выходят большие материалы, мы стараемся подходить тщательно к продвижению. Заранее решаем, что будем делать с конкретным материалом, на какие форматы его дробить. 

Лонгриды — уходящий формат? Будущее за короткими видео и мемами?

Как редактору мне кажется важным делать какие-то небольшие форматы для соцсетей, потому что тенденция такова: людям становится сложнее переходить по ссылкам. Все внимание уходит в соцсети, поэтому мы ломаем голову, как нам упаковывать материалы, чтобы их могли хотя бы наполовину прочитать.

Тексты, состоящие из нескольких историй, или монологи мы можем выкладывать в сети отдельно, чтобы люди просто их читали. Например, у нас был материал про то, как люди уезжают с животными и с чем они сталкиваются, и там было четыре-пять очень интересных историй. Эти истории мы выложили в соцсети по отдельности. По количеству просмотров произошел какой-то невероятный бум, было несколько тысяч лайков, огромное количество репостов. Такая подача выстрелила, и с тех пор мы стараемся некоторые материалы публиковать в таком формате. Еще мы развиваем видеоформаты (у нас есть YouTube-шоу, мы недавно начали проводить стримы, делаем рилсы, шортсы, прямые эфиры), потому что короткие видео хорошо смотрят. 

К счастью, передо мной не стоит дилемма: сделать новость дешевле, не выезжая на место, или, так сказать, внедриться и написать материал, который не будет гарантировать большие охваты. Мы работаем в разных форматах. Но лонгриды — это наш флагманский формат, мы от него отказываться не планируем, несмотря на то что он самый дорогой в производстве. 

Фандрайзинговые тексты все еще не избавились от жалостливости: на операции милым деткам славянской наружности собирать легче, чем на мигрантов, наркоманов и бездомных. 

Когда мы работали с Русфондом, они рассказывали, что гораздо быстрее закрываются сборы на русских детей, а на детей из Казахстана или из других стран могут висеть долго. Очень тяжело собираются деньги на взрослых. В России не очень много фондов, которые помогают взрослым, и мы стараемся с ними работать. Я понимаю, что это очень-очень важно. Если собираешь на ребенка и на взрослого мужика, который лежит-помирает и у него нет близких, то ребенок соберет, а мужик, может, и нет. Мы хотим разорвать эту стигму, потому что помощь нужна и каждый может оказаться в тяжелой ситуации. Для меня это в полном смысле вызов: я очень люблю рассказывать такие тяжелые истории и убеждать людей, что помощь нужна всем. 

Стоит ли активно лезть в личную жизнь героев, задавать неудобные вопросы?

Если мне хочется задать неудобный вопрос своему собеседнику, но, скорее всего, я знаю ответ, я его не задам, если эта цитата не нужна для материала. Но если мне нужно, чтобы герой проговорил что-то конкретно для текста, то я постараюсь задать вопрос тактично. Любой вопрос можно задать так, чтобы человек не обиделся: не в лоб, а какими-то окольными путями. Можно сказать прямо: мол, я понимаю, что вопрос может быть для вас неприятен и неудобен, поэтому заранее предупреждаю что можете не отвечать, если вам будет неприятно. Но, как правило, люди отвечают. Я вообще везучая в этом случае. Мне обычно удается задавать вопросы так, чтобы не обижать людей, а вопросы я задаю очень часто прямые.

Если честно, я не знаю, как это работает. Может быть, просто они видят, что я волнуюсь, не хочу их ранить, поэтому они мне и открываются. Неудобный вопрос для меня — это что-то про личную жизнь. Иногда кажется, что лезешь как будто не в свое дело, например, почему жена ушла, может, какие-то интимные моменты. Я помню, что мне было очень неудобно спросить человека на инвалидной коляске, как он писает, и зачем-то мне это было прям надо спросить. Кончилось тем, что героиня сама попросила меня помочь ей, и я увидела все своими глазами, и оказалось, что она не парится, а парилась только я. 

Считается, чтобы написать классный текст нужно сродниться с героем. Полезно ли дружить с героями журналистских материалов? 

Очень вредно. К сожалению, не сближаться с героями удается не всегда. В первую очередь мы все-таки люди и только потом — журналисты. Мы не всегда можем подавить в себе человеческий позыв лишний раз поговорить или помочь. Другое дело, что нельзя показывать или давать герою повод думать, что вы с ним дружите. Это всегда должен быть контакт двух взрослых, чужих друг другу людей, поэтому я стараюсь не дружить. Для меня это табу.

За всю мою практику у меня была только одна девочка, с которой я плотно общалась и общаюсь до сих пор, и то нечасто. Да и то это общение сложилось только благодаря тому, что она сама изредка писала мне. Или я спрашиваю, как у нее дела, она мне что-то рассказывает. А чтобы прям каждый день на связи, то такого, конечно, не будет, и делать так нельзя. 

А может журналист ненамеренно навредить герою своего материала?

Материал может навредить героям, и это вопрос договоренностей с ними. Люди не всегда понимают, что могут себя подставить, и тогда я стараюсь объяснять риски, которые я вижу как человек более грамотный в этой сфере. И если герой, выслушав меня, говорит: «Давайте тогда здесь уберем имя, а здесь то, что я сказал ”офф-рекорд”», я соглашаюсь — я человек адекватный, для меня безопасность героев всегда на первом месте. Ради громкого материала я никогда не буду подвергать никого опасности. 

Вы активно используете собственные страницы в соцсетях для организации поддержки редакционных проектов. Без хейтеров никуда — как справляетесь? 

В целом к хейтерам, троллям, я отношусь спокойно. Пробовала раньше переубеждать их и поняла, что это бессмысленно, когда человеку объясняешь, а он в ответ пишет опять что-то плохое, даже не вникая в то, что ты говоришь. У меня бывали дискуссии, где удавалось вырулить на какой-то позитивный диалог, но это редкий случай. Людям нравится говорить, и они не нуждаются в переубеждении, а я трачу огромную кучу ресурсов и времени на это. Лучше пойду и напишу какой-нибудь очередной хороший текст, чем буду тратить время на ответы хейтерам.

Когда я вижу плохие комментарии, я считаю, сколько плохих, а сколько хороших. Это способ защиты. Когда плохих три, а хороших 20, а еще там куча сердечек, сопоставляешь и понимаешь, что хейтеров гораздо меньше. Собственно, это и вытаскивает. Мне очень приятно получать какие-то открытые большие письма с благодарностями, когда человек рассказывает, что какой-то материал что-то для него изменил, открыл. 

Информацией и текстами мы принесем больше пользы, чем выяснениями и предубеждениями. Ну а теперь я еще и главред — мне вообще лучше никуда не лезть.

Какие ограничения и новые возможности связаны с работой главреда?

Я пока не заметила, что стала более публичной персоной после того, как стала главным редактором… Разве что на конференции, лектории стали звать чаще. Ничего особенно не изменилось. 

Когда ты становишься главным редактором, ты попадаешь в тусовку главредов, вы там общаетесь, делитесь полезным, поддерживаете друг друга. Да это просто интересно! Сейчас с этим проблема, потому что многие разъехались и никаких живых встреч нет. Все наше общение с другими руководителями сводится к тому, что кто-то у кого-то чего-то просит в переписке, и не поговорить, не поделиться чем-то новым. Слава богу, какие-то конференции проводятся в Европе, мы там можем встречаться и там можно разговаривать, эти встречи важны. Минус, конечно, в том, что я стала главредом именно в такое время. 

А что напрягает в работе главреда?

Примерно все! Почти не осталось творческой работы, совсем нет свободного времени, огромный груз ответственности… А еще порой мне кажется, что я только и делаю, что пишу тексты с обращениями к читателям о помощи изданию.

Мне тяжело в последнее время даются такие тексты, потому что я чаще стала просить у людей помощи. Хотелось бы, конечно, ничего не просить и чтобы все само складывалось, но так не работает в независимой журналистике сегодня, к сожалению. Поэтому сидишь и пишешь, подавляя стыд. Для других, для наших героев просить нормально получается, а для себя нет. То есть не для себя, конечно, а для выживания редакции, но тем не менее это тяжелый для меня момент.

Вот сейчас, когда нам отключили подписки, я неделю провела на телефоне и в переписках — просила всех нам помочь. Чувствую себя опустошенной. Если бы я могла не писать такие тексты, я бы их не писала.