В 2003 году в Нижнем Новгороде открылся первый в регионе женский кризисный центр, который стал заниматься профилактикой домашнего насилия, помогать женщинам и разрабатывать методики, которые помогут решить проблему системно.
Руководит центром с момента его основания врач-психотерапевт Анастасия Ермолаева. В студенческие годы она работала в психиатрической больнице, где очень жалела пациентов и ходила на экологические митинги. Тогда же Анастасия заинтересовалась темой домашнего насилия, поехала на зарубежную стажировку. Спустя некоторое время в Нижнем Новгороде основали женский кризисный центр – сначала это была предвыборная история, но Ермолаева продолжила дело, которое считала важным.
«Я могла цитировать учительнице Мандельштама и не бояться»
Вы учились на педиатра в Нижнем Новгороде. Почему выбрали медицину?
Я изначально хотела учиться в медицинском институте. Труднее всего было поступить на специальность «лечебное дело», а на педиатра конкурс был меньше. Мне было без разницы, на какой факультет поступать: 17 лет – это слишком маленький возраст, чтобы думать более подробно. Мои одноклассники вообще не знали, куда хотят поступать, и я сильно выделялась среди других. Я поступила на педиатрический.
Что сказали родители?
Родители одобряли. Лет с 11-ти я хотела работать микробиологом, когда прочитала «Открытую книгу» Каверина. В школе ходила в научное общество учащихся, занималась исследовательской работой в области микробиологии. И к 11-му классу точно решила стать врачом, занималась с репетиторами. Тогда медицинский был очень коррумпированный вуз, но перед моим поступлением посадили всех, кто брал взятки, и поэтому мне удалось поступить.
Какая тогда была атмосфера в Нижнем Новгороде?
Атмосфера обычного советского города. Уже была перестройка, постепенно появлялось веяние свободы. Оно проявлялось в том, что можно было читать книги, которые раньше считались запрещенными. Появилась литература, которую раньше мы читали в переплетенных книжках самиздата – мне их давали родители-филологи.
Я уже смогла, например, цитировать учительнице по литературе Мандельштама и не бояться этого. Она мне поставила пятерку и не сказала, что я какой-то там враг народа.
«У меня была тяга к правозащитному движению»
Вашей специализацией была детская психиатрия.
Я изначально захотела быть психиатром и где-то на четвертом курсе начала ходить в психиатрический кружок, делала научную работу по озлокачествлению алкоголизма. Я исследовала алкоголиков в наркологическом диспансере: у меня была гипотеза, что сейчас происходит укорочение стадий алкоголизма.
Еще работала санитаркой в психиатрической больнице. Я видела себя, наверное, больше психиатром, но меня отговаривали им становиться, поэтому сначала я была в ординатуре по педиатрии, а после начала больше учиться психиатрии.
Какой тогда была психиатрическая больница?
В моем возрасте мне было там достаточно комфортно. У нас было три санитарки: две взрослые и я, молодая и неопытная.
Санитарки располагались в какой-то комнате, но мне сказали, что там нет места, и я могу спать в коридоре «буйного» отделения. Вокруг меня ходили больные, я и не думала, что это может быть опасно. Как-то ночью кому-то стало плохо, больные меня разбудили, и я им оказывала помощь.
Я все время их очень жалела. Их привязывали, а мне было жалко, я пыталась как-то помочь. Я никогда не брезговала, когда убирала за ними, всегда была готова что-то купить, принести. Мне тогда как раз исполнилось 18 лет.
У меня была склонность к социальной деятельности. Примерно через год – бах, и в Нижнем Новгороде появился Борис Немцов. Он пришел с активным движением против строительства атомной станции. Я тоже участвовала во всех этих митингах, ходила с активистами (в конце 80-х годов Борис Немцов участвовал в экологическом движении, в регионе появилась организация «За ядерную безопасность», которая выступала против строительства Горьковской атомной станции теплоснабжения. – Прим. АСИ). Это был мой первый опыт митингов.
Активисты собирались у кого-то на квартире, давали интервью на радио, это было общее движение. Мне нравилось, что я за правое дело. Я считала, что должна тоже в этом участвовать, потому что если не я, то кто? У меня была какая-то тяга к правозащитной деятельности.
Когда вы в последний раз были на митинге?
Давно. Последний раз была на акции в поддержку сестер Хачатурян в 2018 году, после этого кризисный центр хотели признать иностранным агентом и мне сказали, что ходить на митинги нельзя.
Проверку центра в конце 2020 года инициировал местный Минюст, организацию действительно могли признать иностранным агентом. Тревожно было?
Да, было немножко тревожно. Мы считали, что будет несправедливо получить статус иностранного агента. У нас были московские адвокаты, они дали нам инструкции, как себя вести и что делать.
Мы попросили у разных людей поддержки, написали пост, благодаря которому у нас стали брать интервью федеральные СМИ. В итоге иноагентами нас не признали, помогла огласка в СМИ и наши друзья. Но если бы признали, указали бы причину: скорее всего, это была какая-то политическая деятельность, рассуждения о необходимости закона о домашнем насилии.
«Кризисный центр был предвыборной историей, и они не рассчитывали, что мы будем дальше работать. А мы стали»
В какой момент в вашей жизни возникает тема домашнего насилия?
Кроме психиатрической больницы я была тесно связана с педиатрией, работала в детской больнице как психотерапевт. У меня был учитель, он познакомил меня с одной работой своей ученицы из центра помощи семье и детям города Арзамаса, где давно и активно занимались темой домашнего насилия. В этой работе была теория: цикл насилия, фазы.
Так что темой домашнего насилия я в первую очередь заинтересовалась как врач-психотерапевт.
Потом я познакомилась с центром «Анна» (признан в России иностранным агентом) и другими организациями, которые занимались этой проблемой в Нижнем Новгороде и Городце. Мне была интересна социальная сфера, наверно, это было во мне изначально заложено.
В 2000 году я училась по обмену в США. На этой стажировке собирались молодые лидеры из России и США, это был интересный опыт. Врачи, психологи, социальные работники – моей темой было public health, но я сконцентрировалась на изучении проблемы домашнего насилия. Стажировка длилась год, была теоретическая часть и практическая, я работала в организации «Женщины города Филадельфия против сексуализированного насилия» с пострадавшими детьми и подростками.
В 2002 году я познакомилась с организацией Екатерины Лаховой «Союз женщин России». Они организовывали предвыборную кампанию по нашему округу, и она включала в себя открытие небольшого центра по поддержке женщин. Екатерина сказала, что слышала мои выступления на круглом столе, и предложила с ними сотрудничать. То есть изначально это была предвыборная история, и они не рассчитывали, что мы будем дальше работать. А мы стали.
Каким был первый проект кризисного центра?
Мы открыли телефон доверия и консультации психологов и юристов для женщин, пострадавших от домашнего насилия. Я занималась организацией всего: находила психологов, юристов, волонтеров, обучала сотрудников, которые работали на телефоне доверия.
Параллельно продолжала работать в больнице до обеда, после шла в кризисный центр – и до вечера. Как-то умудрялась все это совмещать. Ставила сама себе задачи: сколько могла, столько и делала. Если было тяжело, делала паузу. Я и сейчас все регулирую сама: если устаю, могу отдохнуть, а могу работать дни напролет.
Когда вы начали работать с темой насилия, стало ли для вас открытием, что его вообще-то много вокруг?
На личном опыте с домашним насилием я не сталкивалась, но знала, что оно есть в любой стране и не зависит от вероисповедания, экономического и социального положения.
Я уже шла с такими установками, и поэтому у меня не было удивления именно про Россию. Я не считаю, что наша страна в этом смысле отличается: все люди одинаковые, и в каждой стране есть подобные социальные явления. Другой вопрос, что здесь пострадавшим не оказывается системная помощь.
И закон о домашнем насилии никак не принимают. Вам не обидно, что вы работаете, число обращений в кризисный центр растет — в 2021 году оно увеличилось в 3,5 раза – а государство не помогает?
Тут, скорее, все закономерно. На данный момент эта проблема снята с повестки дня государства, но надеюсь, что оно еще обязательно к ней вернется.
«Всегда сначала пробую людей как волонтеров»
У вас появились подчиненные, когда вы сами были очень молоды. Сложно было руководить людьми?
Я считаю, что люди – это самое главное в работе. Это не номинальные единицы: психолог номер один, юрист номер один, а именно сами люди – имена и лица. В команду я подбирала тех, кто хочет заниматься проблемой домашнего насилия и подходит мне как личность.
Каким должен быть человек, чтобы вы сработались?
Важно, чтобы он разделял мои ценности, хотел работать от души, по призванию.
Я всегда сначала пробую людей в качестве волонтеров. Когда видишь, как человек работает бесплатно, понимаешь: за деньги он точно не будет делать это хуже.
Я вообще думаю, что качество работы людей не зависит от размера зарплаты. Человек работает, как умеет, в зависимости от своих способностей, и настолько хорошо, насколько ему позволяет совесть. Если ему будут больше платить, лучше работать он не станет. Это миф.
Какие основные сложности были в начале?
Подбор волонтеров, структурирование программы, развитие стратегии организации. Но тогда все вокруг были на подъеме, хотели участвовать и были готовы к действиям – это, конечно, помогало.
Вдохновляли встречи с коллегами из центра «Анна». Я видела их силу, мужество, желание помогать, спасать людей и менять их жизни, несмотря на все препятствия. Наверное, это было основным судьбоносным для меня.
Иногда у нас были какие-то подъемы, иногда – стагнация. Я всегда понимала, что до определенной степени это зависит от меня: как я организовываю процессы и активизирую людей.
Но последние два года, с конца 2020-го, у нас появился отдел развития с молодыми сотрудниками, которые стали всех активизировать. Это люди, которые обучались в сфере социальной политики и НКО, у многих есть зарубежное образование и хороший бэкграунд.
Что молодые сотрудники дают организации?
У нас всегда были молодые кадры, но это были психологи, а они немного другого плана: больше сконцентрированы на своей теме и заняты непосредственной помощью женщинам и детям. А молодых людей, которые специализируются именно на работе в НКО, не было. Раньше мы особо не занимались фандрайзингом, пиаром, а они стали.
«Мне нравится, что мы беремся за то, что сложно»
Что дает вам силы продолжать сейчас работу?
Работа мне интересна. Я не знаю, как она бы протекала, если насилие было бы в моей личной истории – может, я бы ее отработала, и интерес пропал. Я росла в благополучной семье, но выбрала тему домашнего насилия, потому что вижу в ней многогранность. С точки зрения психологии она нескончаемая.
Но люди боятся этой темы, домашним насилием мало кто занимается. В Нижегородской области нет других организаций, которые занимались бы проблемой насилия, хотя область большая. У нас есть десять организаций помощи инвалидам, но почему-то десяти кризисных центров для женщин нет.
Я думаю, это потому, что тема сложная. Быть под пристальным вниманием никому не хочется. Где брать деньги? Какая от этого выгода? Кто поддержит? Бороться с непониманием и сопротивлением различных структур – кому этого хочется? Гораздо больше поддерживают людей, которые выступают против абортов и за выход из демографического кризиса, а про нас можно сказать, что мы против каких-то скреп. Хотя на самом деле мы за здоровую любовь и уважение – это настоящие семейные ценности.
Мне нравится, что мы беремся за то, что сложно. Но получается, мы оказываемся в таком вакууме: передать это все некому. Нет организаций, которые могли бы взять на себя эту работу. Кто же будет этим заниматься, если мы прекратим? Есть ощущение незаменимости организации. Это меня вдохновляет. С личной незаменимостью нет проблем: здесь всегда можно найти другого человека.
В конце 90-х и начале 2000-х вы активно участвовали во многих зарубежных программах. Как сейчас выглядит международное сотрудничество?
В эти годы был расцвет сотрудничества: Россия и Америка, все встречались, общались. Я читала объявления о конкурсах в газетах, участвовала, побеждала: обменная программа Айрекса, программа Джона Смита в Великобритании для участников из стран бывшего Советского Союза и программа Фонда Форда, благодаря которой я смогла закончить магистратуру в Нью-Йоркском университете.
Сейчас ситуация, к сожалению, изменилась, и такого тесного международного сотрудничества пока нет. Сейчас я вообще не знаю, что будет. Если сохранится какой-то мир, думаю, мы сможем что-то сделать.
Как сейчас шутят, горизонт планирования в России сократился до 10 минут.
Мы начали помогать беженцам с весны, как только они прибыли к нам в Нижегородскую область. Мы ездили по пунктам временного размещения и оказывали людям психологическую помощь.
Сейчас ко мне лично ходят несколько человек из временных переселенцев, с которыми мы познакомились во время тех посещений. Человеку, который приехал из зоны боевых действий, точно нужна психологическая помощь, иначе потом отголоски насилия будут проявляться в другом насилии.
Люди, которые проходили Чеченскую и Афганскую войны, говорят, что им тогда никто не оказывал психологическую помощь. Они хотели бы ее получить, но не знали, куда обращаться. Государство должно организовывать такую помощь и предлагать ее людям, а не ждать, когда они пойдут к частному психиатру. Потому что пойдут они, когда совсем край будет.
Выросло ли в этом году количество обращений в кризисный центр?
Женщины, конечно, продолжают обращаться. Сейчас приходят люди в состоянии тревоги, связанной с мобилизацией (21 сентября 2022 года Президент России Владимир Путин объявил в стране частичную мобилизацию. – Прим. АСИ). Они не пострадали физически, обращаются именно с моральными проблемами.
Стало больше мужчин, которые совершили насилие и хотят изменить свое поведение с помощью наших групп поддержки. Возможно, это потому, что мы стали заниматься этим направлением, и люди узнали, что к нам можно обратиться.
Конечно, редко какой мужчина придет и сразу скажет: «Помогите, я бью свою жену».
Фото: Илья Большаков / АСИ
Обычно начинают издалека: а что я могу тут получить, что я могу изменить? Часто приходят по желанию жены, чтобы сохранить семью. Иногда могут сразу начать обвинять жену: почему она так себя ведет? Через какое-то время могут рассказать о своей проблеме.
Когда мужчина видит, что другие тоже обращаются за помощью и что это не страшно, безопасно, конфиденциально, за это ничего не будет, он может попытаться признать проблему и начать с ней работать.
Возможно ли в принципе искоренить насилие в человеческой природе?
Нет, но можно уменьшить его последствия и попытаться оздоровить общество. К сожалению, есть много противодействия со стороны консервативных сил, которые пытаются удерживать свои власть и контроль, потому что насилие – это всегда про это. И в обществе всегда есть силы, которые хотят применить свою власть, а если мы создадим общество без насилия, значит, кто-то эти власть и контроль потеряет.
Насилие на низшем и высшем уровне взаимосвязаны, одно перетекает в другое. Поэтому мы не можем бороться с насилием только на уровне семьи, если оно существует в обществе.
Что может сделать обычный человек, чтобы уменьшить количество насилия, нивелировать его последствия?
В первую очередь, быть осведомленным об этой проблеме и не принимать ее как должное, говоря, что это «дела семейные» и «сами разберутся». Нужно иметь свою четкую позицию и высказывать мнение своему окружению. И обязательно владеть информацией, куда можно обратиться за помощью в случае необходимости.
«Если бы я прекратила заниматься темой насилия, кто-то из коллег подхватил бы ее»
Как вы переключаетесь с темы насилия, чтобы не вариться в ней постоянно и как-то разгружать психику?
Я продолжаю работать как обычный врач-психотерапевт. Мне много разных коллег говорили, что, может быть, я не буду психотерапевтом? Нет, я буду. Во-первых, я это люблю. Во-вторых, это дело, которое всегда будет меня кормить. Тут я завишу только от себя.
Какие у вас планы на этот год?
Наш отдел по развитию планирует разные мероприятия. В ноябре будет совместная акция с разными кризисными центрами по всей стране, приуроченная к международной акции «16 дней активизма против гендерного насилия» (кампания традиционно начинается 25 ноября в Международный день борьбы за ликвидацию насилия в отношении женщин и заканчивается 10 декабря в День прав человека. – Прим. АСИ). Сейчас думаем, какие грантовые проекты писать.
Организация чувствует себя устойчиво?
Нет, с грантами сейчас непонятно, но мы хотя бы понимаем, что благодаря нашему отделу развития растет узнаваемость центра, развивается фандрайзинг, появляются партнеры. Мы активно двигаемся вперед, и это воодушевляет. В пандемию мы открыли убежище, было много антикризисного финансирования, например, от Благотворительного фонда Владимира Потанина. Какие-то организации потеряли деньги, а мы, наоборот, приобрели.
В интернете вас представляют по-разному: правозащитница, психолог, директор НКО. Какое определение вы сами считаете наиболее верным?
Я обычно представляюсь как директор Нижегородской областной общественной организации «Нижегородский женский кризисный центр». Ну и врач-психотерапевт. Правозащитницей, конечно, себя тоже считаю.
Что должно произойти, чтобы вы прекратили заниматься темой домашнего насилия?
Жизненные обстоятельства, наверное, переезд. Причины могут быть разными: или давление, или личный мотив. Я же свободный человек и не подписывалась жить до конца жизни в Нижнем Новгороде и работать в одной организации. Думаю, если бы я прекратила заниматься темой насилия в Нижнем Новгороде, кто-то из коллег подхватил бы ее.
Интервью с Анастасией Ермолаевой — часть серии «НКО-профи», созданной Агентством социальной информации и Благотворительным фондом Владимира Потанина в 2017 году. «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Серия реализуется в проекте «НКО-координаты» при поддержке Фонда президентских грантов.
