«Желание стать социальной журналисткой было буферной зоной»
Вы работали в аналитическом центре «Сова» (признан иноагентом), Сахаровском центре (признан иноагентом), теперь в «Ночлежке». Все эти места так или иначе – о правах человека. Это ваш осознанный выбор или случайность?
Когда я поступала на журфак МГУ в 2014 году, моей основной мотивацией было желание разобраться в своей голове с тем, что я называла устройством общества. В последних классах школы я стала замечать, что много разных вещей, происходящих в России, не симпатичны, много несправедливости, жесткости. Я читала материалы Катерины Гордеевой (признана иноагентом), смотрела эфиры радио «Свобода» (признано иноагентом и нежелательной организацией) о правах человека, судебной системе в России, меня это завораживало.
Мечта была стать социальной журналисткой, я стремилась к статусу условной Елены Костюченко, Катерины Гордеевой, которые писали длинные материалы, связанные с поломками нашего общества. Мне хотелось тоже писать про эти поломки, чтобы общество работало лучше.
Я чуть-чуть успела поработать на радио «Свобода», в «Таких делах», там вышло по два-три моих материала. Работая журналисткой, с уязвимыми группами, я пыталась описать проблемы, о которых говорят редко. Все это мне было близко.
Это был очень полезный профессиональный опыт, но я поняла, что, возможно, не создана для работы журналисткой. Работа с текстом мне нравилась и до какой-то степени получалась, но не удовлетворяла меня полностью.
Позднее я осознала, что мне самой хочется делать вещи, которые делают люди в благотворительных организациях, а не писать про это. Желание стать социальной журналисткой было буферной зоной.
Я не знала, какие профессии существуют в благотворительности. Казалось, что для того, чтобы работать в НКО, нужно быть юристом или правозащитным адвокатом – и все. Потом я увидела, что других опций много, и начала дрейфовать в разные правозащитные проекты. В 2014 году пришла в Сахаровский центр, в Московскую открытую школу прав человека. Она была хорошей точкой опоры, чтобы понять, что такое права человека, чем международное право отличается от национального, кто такие правозащитники. Я там слушала лекции, волонтерила, потихоньку закрепилась и около года проработала координатором волонтерского центра.
В какой-то момент поняла, что это не то, чем хочу заниматься. Я пробовала, что у меня лучше получается. Журналистика как будто нет, координация волонтеров – тоже. Это была не работа моей мечты, и я оттуда ушла.
Когда вы впервые услышали аббревиатуру НКО?
В старшей школе, когда читала СМИ, которые принято называть оппозиционными. В то время как раз появились «Такие дела», «Медиазона». Из их публикаций я узнала, что есть люди, которые профессионально решают проблемы. Что есть блок, связанный с правозащитой, и блок, связанный с благотворительностью, и то, и другое мне было очень интересно. Я стала читать про разные благотворительные направления, подписывалась на рассылки некоммерческих организаций.
Насколько этот ваш интерес к социальной тематике и НКО был необычным среди вашего окружения, однокурсников?
Когда я поступила на журфак, то переехала в общежитие МГУ. Сначала у меня была репутация политически-социально заряженной. На общих посиделках и вечеринках над моими темами для разговоров по-доброму подтрунивали, а потом так вышло, что со всеми своими друзьями я была близка во взглядах.
Довольно много моих однокурсников выпуска 2018 года пошли в независимую журналистику, работают в «Медиазоне», «Таких делах», в «Новой газете». Одна из моих однокурсниц начала волонтерить, а потом работать иллюстраторкой в проекте «ОВД-Инфо» (признан иноагентом), про который тогда мало кто знал.
То есть ваш выбор был понятен вашему окружению.
Конечно, да. Люди, которым это было непонятно, не становились моим окружением, потому что для меня это важная часть идентичности. Мне сложно находить общий язык с людьми, которым кажется глупостью желание кому-то помочь или что-то изменить.
У вас с детства было это желание помочь и изменить?
Не могу сказать, что моя семья специальным образом вкладывала в меня ценности помощи и важности общественной работы, но и не то чтобы она глубоко этому противилась. Я из простой семьи, росла и выросла в деревне, меня воспитывала бабушка, папа – столяр, мама — юрист.
Мне кажется, моя семья не очень заинтересована в этих вопросах, но идея активизма, особенно более политизированного, критика устройства государства – все это вызывало у членов семьи тревогу за меня: «Не нужно об этом говорить, это все опасно и грязно».
Вы говорите, что росли в деревне. Кажется, там сильнее, чем в большом городе, развита идея помощи ближнему.
В деревне есть славные вещи, но я не очень люблю ее романтизацию. Там, где я росла, люди просто знают друг друга по именам, в отличие от городских квартир. Но там с той же степенью развита агрессия, сплетничество, домашнее насилие, алкоголизм, над которым в лучшем случае критически посмеиваются, а в худшем – считают нормой.
Мне сложно сказать, было ли мое детство специфическим в этом плане и заставило ли что-то из того, что я видела, подумать, что надо помогать. Мне кажется, что в средней и старшей школе интерес был преимущественно интеллектуальным, потом он стал более идеологическим.
Как-то меня заинтересовала идея религиозных свобод в России. Я в этом ничего не понимала, было мало источников, и ужасно хотелось разобраться: как так вышло исторически, что, например, в каких-то российских республиках за следование исламской традиции людей могут преследовать, а в каких-то, наоборот, девочек просят покрывать голову. Первые темы, которые меня интересовали, были связаны с ксенофобией и религиозными свободами.
С этими темами как раз работал аналитический центр «Сова». Как вы туда попали?
Я работала на радио «Свобода», и меня отправили в суд на процесс по делу Ильи Горячева (внесен в перечень террористов и экстремистов). Это мужчина, который впоследствии на моих глазах был приговорен к пожизненному заключению по обвинению в руководстве экстремистским сообществом «Боевая организация русских националистов» и организации убийств.
Эта тема напрямую связана с историей российского ультраправого движения, и я сказала кому-то из своих редакторов, что мне очень нравится центр «Сова», и я много читала [директора центра] Александра Верховского.
Мне ответили, что раз мне нравится «Сова», я могу спросить у Верховского что-нибудь об этом судебном деле. Он тогда как раз читал лекции в Сахаровском центре. Я подошла после и, стесняясь и краснея, трясущимся голосом что-то спросила про этот суд. Верховский очень вежливо и вдумчиво ответил, и в конце я сказала ему: «Вы знаете, я с интересом читаю про вашу организацию», и он ответил, что если я хочу, то могу у них что-то поделать на волонтерских началах. Я согласилась и стала потихонечку волонтерить. Мне скармливали какие-то задачки, чтобы понять, насколько я осмысленный человек. В 2018 году мне предложили работу.
Волонтерство вообще хорошая история для молодого специалиста, чтобы погрузиться в новую сферу и войти в некоммерческую организацию?
Мне кажется, это замечательный способ. Для волонтера эта опция хороша тем, что человек не встает моментально перед выбором: идти ему на пятидневную работу на полную ставку в НКО или нет?
Волонтерство – чудесный способ понять, насколько тебе это подходит, выбирать организации, посмотреть на разные стили работы, разные позиции, которые ты можешь занимать. Возможность поволонтерить в организации делает ее более открытой, дружелюбной и прозрачной.
Единственный минус волонтерства – в нем довольно тяжело людям, у которых все свободное время тратится на работу. Я была в этом смысле в более выгодной позиции: училась на бюджете, жила в общежитии и могла распоряжаться временем, как хочу.
«Работая с бездомными, ты одновременно работаешь со всеми типами несправедливости»
В «Ночлежку» вы попали тоже через волонтерство?
В «Ночлежку» я пошла осмысленно и сразу работать. Я поняла, что хочу заниматься соцработой. Весь мой предыдущий профессиональный путь привел к мысли о том, что мне хочется работать напрямую с жертвами несправедливости.
Я хотела оставаться в области, связанной с правом, попыткой скорректировать государственную работу, то есть заниматься не сугубо гуманитарной деятельностью, которая, безусловно, очень важна в контексте бездомности. Это привело меня к мысли, что это называется «социальная работа», и я пошла пробоваться на роль соцработницы.
Вы сразу поняли, что это будет помощь бездомным людям?
Нет, у меня было много вариантов, но тема бездомности была интересна. Бездомность – это калейдоскоп, где преломляются все мыслимые общественно значимые поломки, которые есть в России.
Работая с бездомными, ты одновременно работаешь со всеми типами несправедливости, которые существуют, с биографиями, в которых есть какое-то угнетение, зло.
И так получилось, что в «Ночлежке» в тот момент, когда я себе все это придумала, была открыта вакансия соцработника.
Были опасения, что не потянете такую работу морально?
Были, и еще какие, я же этим не занималась никогда. Были опасения, что не справлюсь морально, с другой стороны – в каком-то смысле была уверена в своей эмоциональной стабильности.
Мне помогали интервью тогдашнего нашего директора Григория Свердлина, который рассказывал в том числе, каким должен быть социальный работник. Он говорил, что соцработник должен быть человеком не слишком сердобольным: когда занимаешься этой работой, ты не должен плакать и грустить от каждой истории, которую слышишь, потому что иначе ты сгоришь за первые рабочие сутки и уйдешь навсегда.
Но при этом соцработник не должен быть человеком бессердечным, холодным и отстраненным.
Чтобы работать с людьми, особенно переживающими тяжелые обстоятельства жизни, нужно быть эмпатичным, находить подходы к разным людям. Если ты робот с ровным лицом, люди не будут доверять. Нужно искать баланс, у каждого он свой.
Еще я не разбиралась в бюрократических структурах, а соцработник помогает людям добиться лечения, лечь в такую-то больницу, восстановить документы, получить пенсию, пособие… Об этом я сказала на собеседовании, но меня успокоили, сказали, что нет ничего страшного, чтобы разобраться с новой проблемой по ходу, главное – иметь живой интерес и быть усидчивым человеком.
Как вы думаете, какие ваши качества и навыки помогли вам устроиться на эту должность?
Наверное, мой обширный опыт работы в НКО помог: в принципе я понимаю, как устроено общество и государство в России. У меня есть базовая правовая грамотность, умею читать документы, разбираться в специфике государства, а для соцработника это всегда плюс. Скорее всего, они смотрели на то, как я разговариваю и веду себя в ходе беседы, потому что суть моей работы сводится к разговорам с людьми.
«Нужно держать границу, не думать о работе ежесекундно и не жить в иллюзии всемогущества»
Январь 2022 года, ваш первый рабочий день. Вы приезжаете в «Ночлежку» – что там видите?
Первый, кого я вижу, это дежурный Сергей. Дежурные – люди, которые следят за порядком, обеспечивают гармоничное пребывание людей у нас, решают конфликты максимально мягко и корректно.
Меня встречает Сережа. Он с порога сказал: «Нам повезло», хотя ничего обо мне не знает – это его форма приветствия. Мне было ужасно приятно.
Еще я увидела наших клиентов, сидевших в зале ожидания. Коллеги очень хорошо меня приняли. В первый рабочий день я просто сидела в офисе и задавала вопросы про то, как здесь все устроено, а потом присутствовала на приемах у коллег. Я была вторым пилотом, который только наблюдал и спрашивал.
Через сколько дней начали вести прием?
Через неделю или две. Первую неделю я была прикреплена к напарнице, а потом был период, когда вела прием сама, но рядом был кто-то из коллег. Мне организовывали супервизию, чтобы понять, что я адекватно разговариваю с людьми. Это нормальная практика, так любой соцработник устраивается на работу.
Что во время приема может пойти не так?
Каждый прием сам по себе нестандартный, очень разные люди и их реакции, но выделить что-то экстравагантное мне сложно.
Меня выбивает из колеи, когда человеку физически плохо. Один раз человек вышел с приема, и спустя короткое время у него случился эпилептический припадок. Мы вызвали скорую, оказали помощь, потом я еще с ним разговаривала. Это была довольно стрессовая ситуация: до этого я видела эпилептические припадки только в фильмах и не понимала, как себя вести.
Бездомные люди болеют тем же самым, чем и не бездомные, просто некоторыми вещами они болеют чаще, а некоторыми тяжелее, потому что доступа к медицине у них меньше.
Как защищены сотрудники, ведь у клиента вполне может быть туберкулез, например?
В кабинетах соцработников стоят защитные пластиковые экраны, еще у нас очень хорошая система вентиляции, есть устройства, дезинфицирующие воздух. Мы регулярно проветриваем помещения, стараемся работать в масках.
Про тот же туберкулез надо понимать, что заразиться от одного-двух контактов в хорошо проветриваемом помещении, если у человека не скомпрометирована иммунная система, не очень просто. Туберкулез – не грипп, у него не такая степень заразности. Мы сотрудничаем с тубдиспансером, который всегда готов принять любого сотрудника, сделать тест в случае контакта, флюорографию или КТ легких.
Какие навыки вы приобрели за время работы в «Ночлежке»?
У каждого нашего соцработника есть какая-то сильная сторона. Так вышло, что я неплохо разбираюсь в системе московской наркологической помощи: работа с зависимыми клиентами мне близка и важна.
Я знаю, что нужно сделать, чтобы человек, если он этого хочет, попал в наркологическое учреждение. Понимаю, как вообще организовывать наркологическую помощь, чтобы она была эффективной. Эта экспертиза у меня появилась только благодаря «Ночлежке». Еще я разобралась, куда обращаться людям с ВИЧ-положительным статусом, какие анализы сдавать, что спросить у доктора. Эта тема стала важной в моей жизни. Еще я узнала, как работают миграционные центры, как происходит процедура установления личности.
Каждый день развиваю навык поиска подхода к разным людям с их разными коммуникативными стилями. На прием может прийти пожилой человек, который медленно разговаривает, очень замкнут и рассеян. Я должна выстроить беседу так, чтобы она была полезна и мне, и ему. Бывает, что люди приходят в позиции нападения, более резко себя ведут. Бывают люди глубоко тревожные, которые говорят очень быстро и сбивчиво, и это тоже требует каких-то навыков. А бывают люди с довольно сложными психиатрическими диагнозами, с которыми тоже нужно разговаривать.
Как разговаривать с каждым из этих людей и сделать диалог насколько можно неформальным – этому каждый день учится соцработник. Без этого профессия не имеет смысла.
Плакали когда-нибудь во время или после приема?
Во время приема ни разу – соцработник должен быть человеком, в котором наш клиент видит опору в процессе разговора.
В плане общей этики профессия соцработника немного напоминает работу медицинского специалиста: когда приходишь к доктору, не хочешь, чтобы он при тебе плакал.
Однажды был очень тяжелый случай: пожилой дедушка с тяжелой судьбой и жизненными обстоятельствами, плохим здоровьем, тогда не было никакого приюта, куда его можно было бы заселить. Ситуация, на мой взгляд, была почти безвыходной. Я тогда подгрузилась на вечерок, и коллеги сказали: «Добро пожаловать в профессию».
Как вы себя морально поддерживаете после рабочего дня?
Меня поддерживают коллеги, у нас славная организация в плане атмосферы в офисе. У всех коллег хорошее чувство юмора, всегда можно подняться из кабинета соцработника в офис попить чай, выдохнуть немного.
Еще у нас есть супервизия: всякий работник, который работает с клиентом напрямую, может обратиться к супервизору «Ночлежки» и поговорить во время групповой встречи или индивидуально, рассказать о своих переживаниях. Для нашей профессии это очень важно.
Из непрофессиональных способов самый банальный – если есть возможность, не делать работу всей своей жизнью.
Нужно держать какую-то границу, не думать о работе ежесекундно и не жить в иллюзии всемогущества: «Если я сейчас куда-то уйду или не отвечу на звонок клиента, то все рухнет».
Я не склонна к таким мыслям, стараюсь не работать по выходным или не принимать звонки поздно вечером от клиентов. Важно понимать, что есть еще какая-то жизнь, друзья и увлечения.
«Нельзя, чтобы люди из-за глупых бюрократических отказов оставались на улице не сутки, а месяц»
Вы в «Ночлежке» больше года. Изменилась ли как-то в стране система помощи бездомным людям за это время?
Боюсь соврать, но, по-моему, никаких значимых перемен не произошло. В Москве в плане бюджетной помощи все примерно то же самое: могут открыться десять мест для ночлега, но правовая структура та же. Жизнь бездомных не стала легче.
Единственное, что развивается, это некоммерческий сектор, благотворительные организации, сама «Ночлежка». Все коллеги придумывают новые проекты, выделяют группы для особенных бездомных, стараются более эффективно помогать. Государство, на мой взгляд, консервативно в таких вещах.
Как в целом выглядит государственная поддержка в этой области? Что может сделать государство, если человек по какой-то причине лишился дома?
В Москве государство предлагает человеку обратиться в центр социальной адаптации имени Глинки – это единственное бюджетное учреждение, которое направлено на то, чтобы помогать бездомным. У них очень большая инфраструктура и услуги, которые они оказывают, пересекаются с услугами, которые оказывают НКО.
Большой плюс центра – массовая ночлежка. У них есть проект, в который может прийти любой человек вне зависимости от своего текущего состояния и провести ночь в тепле. Это не постоянное проживание, а пункты обогрева и временного пребывания. У них есть полустационарное пребывание, место, где люди могут жить и решать какие-то проблемы, там есть медицинская и социальная помощь, душ и выдача одежды. Крупный филиал находится на Иловайской улице, есть еще несколько филиалов.
Но часто, когда государство пытается решать социально значимые проблемы, оно хорошо в масштабе: может покрыть большое количество людей, выделить на это деньги. Несомненное преимущество центра имени Глинки перед нами в том, что у них больше места, но мы можем позволить более гибкий подход к людям, не делим их на москвичей и не москвичей, мы более внимательны и менее скованы протоколами.
Со сколькими клиентами в день вы общаетесь? Есть ли какой-то средний портрет клиента «Ночлежки»?
В день я как соцработник могу побеседовать примерно с 20 людьми, большинство из них не москвичи. Судя по нашим данным и по моему личному опыту, в Москве бездомными становятся чаще всего люди, которые приезжают сюда на заработки из менее обеспеченных регионов или едут куда-то транзитом.
Средний портрет человека, с которым я общаюсь: мужчина трудоспособного возраста от 40 до 50 лет, с каким-нибудь средним образованием по трудовой профессии.
За время работы в «Ночлежке» я видела все архетипы людей — от 18-летних подростков до глубоко пожилых людей.
Женщин – около 20% от наших посетителей. Мы стараемся понять, почему к нам приходит мало женщин: действительно ли их так мало среди бездомных, или они опасаются входить в благотворительные проекты? Международные исследователи сходятся во мнении, что бездомные женщины часто опасаются обращаться за помощью.
Какие особенности у женской бездомности?
Работать с такими женщинами – это отдельная наука и искусство. Оказавшись на улице, женщина подвергается огромному риску насилия, потому что она одна среди мужчин в открытом и не безопасном пространстве.
Женская бездомность чаще всего связана с семейными конфликтами и с тем, что женщины в России экономически зависимы от мужчины. Если женщина заботится о детях и семье и из-за этого жертвует своей потенциальной карьерой и независимостью финансовой, то если в какой-то момент что-то идет не так (партнер умирает или начинает делать жизнь женщины невыносимой), она остается без денег, без крыши над головой, с упущенными возможностями образования и заработка.
Часто уже на улице женщина оказывается в абьюзивных партнерских отношениях с бездомными мужчинами. Женщина понимает, что избиения от мужчины – это ненормально, но вынуждена оставаться с ним, потому что он может быть эффективным защитником от потенциальной внешней угрозы.
И когда женщины приходят в смешанные проекты помощи, где им нужно, например, ждать очереди в душевую рядом с мужчинами, им может быть непросто. Поэтому в «Ночлежке» вторник – женский день. Пускаем только женщин, они принимают душ, получают вещи и при необходимости беседуют с соцработником. В этот день волонтеры только девушки, в душевых и в пункте выдачи одежды работают только женщины. Мы сделали это, чтобы женщины могли чувствовать себя спокойно и комфортно.
Бездомная женщина с ребенком – отдельная сложная тема. Эти женщины очень боятся любых государственных инстанций, потому что опасаются, что у них заберут ребенка. Мы стараемся консультироваться и общаться с профильными организациями, которые специализируются на помощи женщинам.
Мир, где у каждого человека есть дом – это реально?
Скорее, да, но очень сложно представить Россию в таком положении. Государство, где нет бездомных людей, должно быть намного сильнее, чем современная Россия.
Должна быть, что называется, профилактика бездомности, потому что бездомные люди поздно обращаются за помощью не потому, что они дураки, а потому что организаций, которые могут помочь, мало.
Бездомные не всегда осведомлены, где получить помощь, потому что органы, которые должны их осведомлять, например, полиция или скорая помощь, не всегда это делают.
«Ночлежка» и здравый смысл показывают, что чем дольше человек остается на улице, тем сложнее ему вернуться к обычной жизни. Но нужно стремиться к обществу, в котором все основные структуры помощи населению работают без коррупции и консервативного бюрократизма, а благотворительных организаций много, они хорошо финансируются и эффективны. Тогда можно взять человека под крыло в первый же день, когда он оказался без дома, и помочь ему выбраться.
Нельзя, чтобы люди из-за глупых бюрократических отказов оставались на улице не сутки, а месяц. За это время с человеком многое может случиться, он может столько потерять, стольким заболеть, вписаться в какие-то драки.
Нужно, чтобы государство и благотворительные организации покрывали больше людей и эффективнее их «выдергивали» из бездомности.
Как вас изменила работа в «Ночлежке»?
Работа в «Ночлежке» сделала меня лучшим переговорщиком. Мне стало легче вести трудные беседы. Я ежедневно разговариваю со столькими людьми, что, когда в жизни приходится пережить какой-то трудный разговор, я легче нахожу интонацию, которая более уместна и эффективна. Это нужный навык – уметь разговаривать с разными людьми.
Совершенно точно «Ночлежка» укрепила мое ощущение, что мир жесток, но одновременно он полон людей, которым по непонятным причинам не все равно на страдания других.
На каждое человеческое страдание найдется альтернативное бескорыстное альтруистическое действие – наши сотрудники и волонтеры доказывают мне это каждый день. Люди с насыщенными жизнями, семьями, увлечениями, тем не менее тратят свое свободное время и профессиональные навыки на то, чтобы московским бездомным людям чуть лучше жилось. В этом нет экономической рациональности, это невероятная человеческая доброта.
Благодаря «Ночлежке» я поняла, что моя жизнь случайным образом хорошо сложилась, какие-то возможности на старте у меня были сильно лучше, чем могли бы быть – это вещь, которую нужно ценить и благодарить вселенную. «Ночлежка» показывает, что очень много страданий вокруг, а мы их просто не замечаем или закрываем на это глаза, не хотим лишний раз грузиться.
Работа соцработника учит меня, что с очень хорошими людьми случаются очень плохие дела. Счастье несправедливо распределено между людьми, в этом нет рациональности. Это в целом учит меня принятию, что однажды в жизни может что-то пойти не так, а что-то может пойти очень хорошо. Соотношение любви и ненависти в мире 50 на 50, ни то, ни другое не побеждает.
Интервью с Машей Мурадовой — часть серии «НКО-профи», созданной Агентством социальной информации и Благотворительным фондом Владимира Потанина в 2017 году. «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Материал подготовлен при поддержке Благотворительного фонда Владимира Потанина.
