«Благотворительность – труд с высокими рисками и уровнем стресса. Но труд счастливый». Мария Климашкина, фонд «Игра»

«Мне всегда было понятно, что дети – классные. Они не воспроизводят то, что придумали взрослые»

В вашем профиле на LinkedIn написано, что в 18 лет вы работали замдиректора школы. Как это возможно?

Заместитель по воспитательной работе! Это второй зам после того, который по учебной части. До того, как им стать, я три года проработала в общеобразовательной школе вожатой. Это человек, который делает дополнительную, то есть внеурочную программу.

Я тогда училась в РГГУ и собиралась стать крутым корпоративным менеджером по HR, работать в большой международной компании, заниматься развитием персонала.

Я пошла получать профессию, которая должна была обеспечить приличный доход, и в значительной степени этот выбор был продиктован родительскими ожиданиями.

В юношестве я бы выбрала артистическое или педагогическое поприще. А если бы тогда знала, что технари могут быть востребованы, надорвалась бы и поступила в Бауманку: любила геометрию и механику. Работать в школу, получается, пошла, чтобы совмещать желаемое с получением «правильного» высшего образования.

Когда мне оставался год до окончания вуза, руководству и коллегам в школе было очевидно, кто вывозит всю неучебную деятельность, а из меня перли амбиции: получила высшую педагогическую категорию без педобразования за победы в конкурсах со смешными названиями типа «Сердце отдаю детям». Фу! Нельзя так пафосно об отношениях, тем более с детьми. Должность тогда еще стала вакантной, ну, меня и повысили до зама по воспитательной работе. Мне было 19 лет. Это, кстати, распространенный сценарий карьерной траектории в благотворительности – из училок.

Моя история работы в школе про то, как ценностно близкое не может выжить в директивной и жесткой системе общего образования.

Я хотела, чтобы дети сами определяли пространство и собственные ценности, находили творческие способы для самореализации.

Проекты, которые мы делали с учениками, не вписывались в образовательный план такой вертикальной структуры, как общеобразовательная школа. Стали возникать ощутимые конфликты, когда вдруг ученики чувствовали свою власть и способность влиять на то, что происходит в школе, а педагогический коллектив к этому не был готов.

До этого в старших классах школы я сама участвовала в «коммунарских» тусовках – это общественное детско-молодежное движение, которое придумал Макаренко (Антон Макаренко – советский педагог, в 1988 году включен ЮНЕСКО в список величайших педагогов XX века. – Прим. АСИ). Там увидела педагогов, готовых к открытому диалогу, директоров школ, которые могли пить чай на полу вместе с учениками, болтать с детьми о звездах и других важных вещах. И поэтому я видела школу пространством интересных взрослых и еще более интересных детей.

Летом, когда не было работы в школе и учебы, были детские лагеря. Там можно было совсем сойти с ума и делать, например, смену по ландшафтному дизайну: мы с детьми учились рисовать клумбы, а потом их сажали. Директор лагеря не смог бы найти руководителя программы лучше, но за перекопанную детьми территорию проклинал меня.

Еще мы с коллегами ездили в детские лагеря для ребят из детского дома. Раньше я никогда не видела детей, переживших этот тяжелый жизненный опыт. Приехала туда на своей машине, и первое, что мне сказали пацаны: «Че, твоя машина? Завтра с проколотыми колесами проснешься». Такая проверочка на прочность от «старших». Возможно, и нужно было сбежать.

Если отмечать день в календаре жизни, после которого стало невозможно без благотворительности, – это тогда. Влияние жизненных обстоятельств на человека меня настолько поразило, что я не смогла пройти мимо.

Наверное, если бы не увидела этих ребят из детского дома, то закончила бы вуз и пошла благополучно работать в какую-нибудь компанию. Но у меня уже не было возможности перемотать эту пленку назад.

Потом мы с коллегами-педагогами при поддержке нескольких благотворительных фондов стали проводить для детей в детских домах тренинги по социальной адаптации. Через игровые практики старались расширять их знания о мире: покупки, планирование карьеры и обсуждение ситуаций, с которыми сталкивается человек после детского дома. К сожалению, такие ребята часто становятся жертвами мошенников. Мы «зашивали» в тренинги истории, которые часто воспроизводятся в сценариях их жизни.

Еще мы смотрели кино – «Хористов», «Жизнь прекрасна» или всякое голливудское с Уиллом Смитом, «Дьявол носит Prada», учились обнаруживать похожее в их жизни и фиксировать, что они слышали и знают от родственников и знакомых вне учреждения, обсуждали лайфхаки героев, а эмоциональный вокабуляр пополняли с помощью голосования цветными карточками.

Что, кроме работы в школе и летних лагерей, повлияло на формирование вашей педагогической идентичности?

Я ненавидела учиться в школе. Не могла понять: почему эта система такая жесткая? Почему на уроках литературы от меня ожидают конкретных суждений, конкретного отношения к прочитанному? Где я в этой системе?

Маленькая феминистка в шестом классе скандалила, что пацаны на труде делают что-то из дерева – это было потрясающе красиво, дерево приятно пахло, а я должна делать бутерброды. А в девятом, когда парни на физике легко рисуют электрические цепи, мне искренне хотелось наравне решать задачи, но требовалось больше времени, ведь дома никто не показывал устройство розеток, а одноклассникам – да.

Все мои 11 лет в школе – это бесконечное ощущение неуместности.

Несоответствие потребностям возраста и оторванность отличной вроде образовательной программы от реальной жизни. Мое педагогическое видение сформировалось из протеста: можно же по-другому! Мне всегда было понятно, что дети – классные, потому что знают, что не нужно воспроизводить то, что придумали предыдущие взрослые. Копировать, чтобы освоить технику, – да.  Но у детей нет страха белого листа, все придумывается будто заново.

В вашем личном окружении, в семье, были дети?

У меня есть младшая сестра, у нас разница два года. В детстве мы страшно не любили друг друга, конфликтовали, соревновались, пытались поделить нашу маленькую комнату пополам — чертили физические границы. Подружились, когда обеим уже исполнилось 20 лет.

И поэтому в 24 года вы становитесь директором фонда, который помогает детям.

До этого был период в пару-тройку лет, когда мы с коллегами делали по заказу брендов социальные проекты. Бизнесу, который тогда активно пробовал благотворительность, мы предлагали небольшие, даже миниатюрные, но довольно сложные социальные проекты. Например, замечательный проект поддержки молодых мам – выпускниц детских домов, его заказал бренд одежды Incity. Это было продолжением моей педагогической деятельности, но я уже работала проджект-менеджером.

А потом был 2012 год. Политические события заставили сильно задуматься, на что в действительности мне хочется влиять. И вообще 24 года – это возраст самоопределения и взрослости, достаточной, чтобы выдерживать несовершенства мира и искать ответы на сложные вопросы про себя, людей и общество.

Я листала разные вакансии и мне попалась одна: бизнесмены, которые занимались цифровыми продуктами для беременных и недавно родивших женщин, хотели открыть благотворительный фонд. Они столкнулись с социальным запросом от матерей, у которых рождались дети с тяжелыми нарушениями, поддержки не было, они самостоятельно ее искали и собирали средства. Стало понятно, что готовых ответов нет: десять лет назад не было такого разнообразия благотворительных организаций.

Мне показалось, как круто: предприниматели хотят сделать благотворительный фонд с нуля. А мне очень хотелось альтернативы бесконечным благотворительным сборам с экстремальным, как сейчас модно говорить, токсичным, уровнем жалости, и сделать что-то системное, умное, этически тонкое.

То был юношеский максимализм: я была абсолютно уверена, что есть я, которая понимает потенциал благотворительности влиять на социальные изменения, есть они с бизнес-ресурсами и компетенциями, и мы сейчас быстро сделаем классные системные штуки.

«Плюс помощь детям» был фондом без большого капитала учредителей, он не мог финансировать сразу дорогой социальный сервис, но были деньги, которые мы инвестировали в первые благотворительные проекты в поддержку детей до трех лет с тяжелыми заболеваниями.

Заморочились с самого начала. Первый утвержденный мной документ был про информационную политику: не давим на жалость, не присваиваем боль и страдания людей, не используем слова «шанс» и «мечта» в отношении ребенка. Ведь мечта – сложный психический процесс, до которого люди созревают.

Когда мы пишем: «Вася мечтает полететь в Испанию, чтобы пройти дорогостоящую операцию», — это обман. Вася на самом деле хочет, чтобы от него все отстали, дали конфету и включили мультик.

Мы пошли по пути адресной поддержки и достаточно быстро пришли к работе со случаем, что в международной практике называется «кейс-менеджмент». Постепенно стали выстраивать вокруг таких случаев команды экспертов, которые подхватывали ребенка и его родителей. Мы давали семье максимум лучшей помощи, доступной в России.

К нам обращались не только за лечебной помощью. Часто это были семьи в достаточно непростых жизненных ситуациях. Доказано, что семьи с тяжелобольными детьми – одна из самых уязвимых финансово категорий людей в мире. Потому что содержание ребенка с тяжелым заболеванием или инвалидностью – колоссальная нагрузка, которая ложится на плечи родителей даже в хорошо работающей системе помощи. Болезнь или нарушение истощает семью эмоционально, поэтому в определенный период в фонде было много психологической поддержки, мы привлекали хороших психоаналитиков.

«Постыдно, что в 2022 году в России дети по-прежнему воспитываются в учреждениях»

Как вы сами морально справлялись с непростыми историями, которые появились в вашей жизни?

У меня с рождения есть черта – я очень любопытная. Всегда было интересно, как по-разному организована и складывается у людей жизнь и какое есть великое множество способов справляться с трудностями.

Мое участие в проектах для ребят, которые имеют опыт жизни в детских домах, или последние десять лет помощи семьям детей с двигательными нарушениями – это тоже глубокое удивление жизнью и тем, как она по-разному устроена.

Меня всегда восхищало, вызывало глубочайшее уважение и восторг, как люди находят силы двигаться дальше, радоваться и менять свою жизнь в лучшую сторону вопреки, несмотря на и после самых тяжелых событий и обстоятельств.

И если в области терапии двигательных нарушений есть заметные значительные подвижки в проектах некоммерческих организаций, в работе государственных служб, по крайней мере, в Москве, то ситуация с детскими домами мне видится неизменно чудовищной. Знаю, как много делают уважаемые люди и организации для изменений, но это так постыдно, что в 2022 году в России дети по-прежнему растут и воспитываются в учреждениях.

В том же году, когда появился фонд «Плюс помощь детям», вы учредили фонд развития фостерной помощи. Он сейчас существует?

Мы с коллегами поняли, что единственный способ закрыть детские дома – это сделать приемное родительство профессиональным и оплачиваемым, как это делают во многих странах. Верю, что по-другому решить эту проблему нельзя.

Это экономически выгодно – расформировать систему учреждений. Издержки содержания детей в учреждении выше, чем поддержка кровной или приемной семьи. Ну, и дети получают более полезный бэкграунд, видят пример построения отношений, зарабатывания денег, решения миллиона бытовых вопросов, совершения ошибок, их исправлений – всего, что потом помогает добиваться успеха, быть полезными обществу или просто держаться на плаву.

Сейчас, к счастью, появились детские дома семейного типа, где в детях стараются укреплять индивидуальность, персональные предпочтения и вкусы, но ведь пришедшая на работу самая замечательная воспитательница не заменит, может, дурацкую, но свою, родную или приемную маму, с которой можно строить совместные планы на лето, неважно какие.

В них самое драгоценное – интимность и доверие. И если отойти от вопросов эффективности и говорить про личностное, то мы находим ответы про себя, только отражаясь в другом, с которым близко и надежно.

В 2012 году мы сильно замечтались. Даже тогда мы получали не самый большой отклик от семей. Большинство говорило о приемном родительстве как об образе жизни, и лишь единицы готовы были думать о себе как о профессионале. Мы довольно быстро поняли, что общество еще не готово, убрали на полочку эту идею и закрыли фонд.

Вы допускаете, что когда-нибудь вернетесь к этому проекту?

Если это интервью прочитает какой-нибудь добрый или злой, но обладающий ресурсами человек, который тоже считает, что детские дома надо закрыть, я готова.

Думаю, что это абсолютно решаемая задача.

Просто, к сожалению, часто богатые и властные люди, от которых зависит принятие больших решений, хотят построить идеальный детский дом.

Но жизнь и исследования показывают, что всем нам важны не идеальные, а близкие отношения, которые крайне сложно воспроизводятся в неволе учреждений.

Азартнее, чем закрыть или, точнее, реформировать детские дома в службы помощи семьям, может быть только задачка закрыть тюрьмы и создать вместо них программы для людей, практикующих насилие, незаконное обогащение, общественно вредное поведение. Сегодня у людей, совершающих преступления, в России минимальное количество жизненных сценариев.

«Мы поняли, что запутались в количестве собственных проектов»

В этом году фонд «Плюс помощь детям» провел большой ребрендинг, изменилось даже название – теперь вы фонд «Игра». Как вы к этому пришли?

Мы двигались через адресную помощь и рождение проектов, это был отклик на потребности детей с тяжелыми заболеваниями и инвалидностью. Получали самые теплые отзывы и глубокую благодарность, видели отличные результаты нашей помощи, но на девятом году жизни фонда поняли, что запутались в количестве собственных проектов.

Тогда мы честно сформулировали для себя, что помогали сотням семей, и теперь хотим найти решения, чтобы в России выстроилась качественная система помощи. А она состоит из компетенций людей, грамотных процессов и достаточности ресурсов.

Есть организации, которые могут идти по пути развития своих продуктов и сервисов. Например, если бы наше медико-социальное сопровождение семей можно было бы масштабировать, мы бы продолжали в этом расти. Но я понимала, что мы не можем его масштабировать – не только потому, что это дорогой сервис. В стране нет достаточного числа профессионалов, из которых выстраивается маршрут помощи. То есть мы можем собрать столько маршрутов, сколько есть, например, ортопедов, которые умеют работать комплексно с костно-мышечной системой. А их по пальцам можно пересчитать.

В результате ребрендинга фонд отказался от многих проектов. Как это выглядело технически?

Мы с коллегами прогнали все наши проекты по схеме, которая называется «теория изменений». Это когда мы сравниваем приложенные усилия, действия и прогоняем логическую цепочку, к какой цели это нас приводит.

Возьмем нашу правовую защиту. Как сделать так, чтобы права ребенка реализовывались? Мы привлекли классных юристов, и они стали работать с семьями. Что мы получаем в результате сопровождения? Документы оформлены, все заявления поданы, даже прокуратура подключена, но в итоге ребенок все равно не получает того комплекса помощи, который лично ему необходим, или получает очень поздно, что убивает все усилия этих классных юристов. Получается, что такое очевидно хорошее действие – правовая защита – не приводит нас к желаемому.

Такую оценку мы провели с абсолютно каждым проектом и обнаружили, что наши высокопрофессиональные, иногда героические действия значимы для судьбы конкретных детей и родителей, но не меняют ситуацию на уровне местных сообществ, страны, целевой аудитории. Мы продолжаем прикладывать усилия, а результат не становится желаемым.

Поэтому пошли от обратного: представили, чего хотим через 50 лет. Мы решили проделать такое упражнение: забыть, что сейчас происходит, забыть про ограничения, которые сейчас имеем. Если мы возьмем горизонт планирования пять лет, он будет определяться тем, что происходит сейчас, а 50 лет – это достаточно далеко, чтобы свободно фантазировать, чего нам хочется.

Получилось, что мы хотим, чтобы через 50 лет у каждого ребенка с двигательными нарушениями было необходимое лечение и поддержка, чтобы он наравне со сверстниками двигался, общался и играл. После мы попросили наших экспертов написать гигантскую таблицу того, что нужно для всей этой необходимой помощи. Вышло 20 строк и 30 столбцов.

Дальше по принципу Парето отсеяли 80% проектов. В итоге у фонда остались три благотворительные программы.

Первая – обучение врачей, особенно в регионах, по международным стандартам. Это катастрофа, что в такой большой стране дети должны лететь, чтобы получить медицинскую помощь. Конечно, врачи, которые разбираются в тяжелых заболеваниях и обладают всеми передовыми подходами, нужны детям в родных городах.

Вторая – родители должны чувствовать себя уверенно и спокойно и чутко откликаться на потребности своего ребенка, помогая ему развиваться через игру. У ребенка с двигательными нарушениями должна быть терапия дома и реабилитация на постоянной основе, доступная по месту жительства.

Третья – техника для движения, которая компенсирует невозможность держать позу и перемещаться. Мы инициировали производство инвалидных колясок для самых маленьких.

Может показаться, что там делать нечего: большую модель взяли, уменьшили в несколько раз и получили детскую. Но у маленьких есть свои особенности: коляска должна быть легкая и маневренная, но при этом устойчивая, тормоза должны быть доступными для маленьких ручек, без сильного наклона вперед, чтобы ребенок не выпадал. Наш физический терапевт провел немало дней над прототипами в дебатах с промышленными дизайнерами, чтобы модель подошла детям.

Коляска дает ребенку возможность осваивать мир, и чем раньше он сможет двигаться наравне с другими, тем лучше развивается. Возможность выбирать и влиять на то, где я, что делаю, куда иду – фантастически важно для его общего здоровья и успешности. В дальнейшем это влияет на то, как ребенок реализуется в садике, школе, профессиональном будущем. Коляска открывает для детей много возможностей. Сейчас 5 тысяч дошкольников в России могут начать выходить из дома, гулять, ходить на танцы, заниматься теннисом на коляске.

Это бесконечное счастье – слушать, как вручение коляски меняет жизнь семей. Одна из последних историй – как мальчик научился выключать родителям свет в туалете. Классная маленькая деталь нормальной семейной жизни, когда ребенок может хулиганить и прикалываться над родителями, а не быть прикованным, лежать в одиночестве и ждать, когда кто-то перенесет его на руках.

В этом году мы прорабатываем идею трейд-ина (обмен старого товара на новый с доплатой. — Прим. АСИ) инвалидных колясок и другой техники, потому что понимаем: в текущей ситуации закупать зарубежные коляски или производить свои будет все труднее.

Достигнуть цели, чтобы инвалидная коляска появилась у каждого дошкольника, который сможет начать самостоятельно передвигаться с ее помощью, будет весьма затруднительно, даже если государство вдруг скажет, что это главный приоритет. Хорошая коляска стоит от 300 тысяч рублей, коляска по тренд-ину будет примерно в два раза дешевле.

Конечно, далеко не каждому ребенку с двигательным нарушением нужна коляска. Не всегда она лучшее решение, в этом и преимущество нашей работы в отличие от государства. Оно обязано всем гражданам предоставлять определенный универсальный минимум, а мы работаем индивидуально и учитываем все особенности. Более того, хорошие терапевты работают не только с контекстом среды, но и культурой семьи.

Если для семьи что-то неприемлемо или не вписывается в ее образ жизни, бессмысленно навязывать ей наши представления о том, как должна быть организована ее жизнь.

Хороший терапевт творчески подойдет к традициям и привычкам семьи, чтобы вписать туда необходимую для здоровья ребенка рутину.

Трудно было взять и отрезать большинство проектов, над которыми работали почти десятилетие? Да, все сделали по науке, но ведь вложена душа.

Это был нормальный кризис в организации, через слезы. Потребовалась сила воли всей команды, не только моя. Сотрудники участвовали в оценке, и это не было директивно спущенной информацией, что вот, мол, ребята, мы недостаточно эффективны. Всей командой работали над стратегией и проделывали эти упражнения, пока не пропишем логические модели, не пускаем новую деятельность в работу. Не можем себе позволить быть неуверенными, что наши действия соответствуют поставленной цели.

На закрытие проектов мы закладывали несколько месяцев. У нас были обязательства перед детьми и родителями, мы не могли выбросить людей из терапевтических процессов. Тем не менее, это было драматично. А

какое изменение не драматично? Любое изменение – это смерть и оплакивание предыдущей жизни, чтобы появилось место для новой. Если снизить градус метафоры, то, чтобы купить пару новых платьев, иногда требуется разобрать гардероб.

Все наши проекты были очень популярны у маленьких пациентов и их родителей, а привлечение средств и оргструктура не поспевали за ними. Пришел момент, когда необходимо было признать, что мы достигли своего потолка, и пора пересобираться, чтобы двигаться дальше. Это была точка, близкая к закрытию. Я вполне допускаю, что, если бы затянули, то либо я загнулась, видя этот дисбаланс усилий и изменений, либо организационно все схлопнулось бы. Люди в организации растут, а если начинают упираться в потолки и стены, приходится из них выходить, иногда захлопнув дверь.

«У меня высокая толерантность к тому, что может случиться с людьми. Не знаю, что могло бы меня смутить»

Бывают моменты, когда вы ощущаете бессилие?

Как можно чувствовать себя беспомощной, если вижу, как меняется работа врачей после обучения? Или когда ребенок все время лежал дома, а получив коляску, пошел в детский сад или на танцы. Как здесь не быть счастливым?

Если вы говорите про охват – это, конечно, вызов. Для меня он про то, «где найти людей, которым тоже будет не плевать и которые подпишутся на тысячу рублей в месяц». От каждого, кто дает и 100 рублей, и миллион, зависит количество и качество помощи, которую мы оказываем. А значит, и этот вопрос решаем. Просто не все сразу, ­­постепенно.

Идея, что где-то там, в превосходном мире все работает, потому что люди другие, мне не близка.

Это не так. Выстраиваешь процессы, даешь людям знания и достаточно ресурсов для самостоятельности, и абсолютно любые вещи начинают работать. Мне кажется, наша тема полна профессионального удовольствия как раз потому, что позволяет создавать и видеть реальные изменения.

Складывается впечатление, что для вас работа в НКО – бесконечное вдохновение и радость. Так было всегда?

Безусловно, самое тяжелое – равнодушие. Обнаруживать, насколько часто каждый из нас сосредоточен на своем благополучии и делегирует решение социальных проблем властям, ЖЭКу, врачам, еще кому-то. Когда я вижу дистанцию между мной и улучшением жизни вокруг, у меня возникает много раздражения на то, как сейчас все устроено.

Но благотворительность – доступный способ делать нас видимыми друг для друга, вовлеченными, противостоять отстраненности.

Кроме вдохновения и радости, еще много ответственности перед людьми, которые жертвуют фонду деньги. Они ведь не пылесосы у нас покупают, а улучшение жизни и здоровья детей. Мне очень страшно из слабости или усталости как-нибудь сделать себе скидку, не оправдать их доверие. Благотворительность – труд с высокими рисками и уровнем стресса. Но счастливый. 

Еще управлять коллективом сложных, творческих, тонко устроенных людей тоже своего рода удовольствие, но, скорее, как в спортивном зале, где тренер каждый день придумывает упражнение, которое поможет обнаружить второе дыхание, скрытый запас выносливости или мышцу, о которой прежде не знал, а теперь вынужден будешь озаботиться ее прокачкой.

Работа в фонде и знакомство с подопечными как-то изменили ваш характер?

Не верю, что характер может меняться. Это что-то врожденное. Я с рождения любопытная и упертая. В конце жизни будет так же, только сил поменьше.

Но этот профессиональный и жизненный опыт научил очень многому. Не хочется сваливаться в банальность, но любить ­людей – это навык, а работа в сфере помощи и социальных изменений – это путь научения любви.

В начале агрессия ребят с опытом жизни в детском доме была пугающей, вызывала брезгливость. А искажение детских тел болезнью – иногда неловкость, растерянность и даже ужас. Но сейчас у меня уже высокая толерантность к тому, что может случиться с людьми. Не знаю, что могло бы меня смутить.

Как вы отдыхаете и где берете силы?

Люблю всем повторять слова терапевтов: еда, сон, игра – три черепахи, на которых стоит благополучие.

Мы же не просто так выбрали название фонда. Сейчас в мире проводятся исследования, которые прослеживают связь между присутствием игры в жизни человека и его удовлетворенностью всеми сферами жизни. Есть даже дорогие бизнес-тренинги, где сотрудникам компаний предлагается вспомнить, какая деятельность в детстве приносила истинное удовольствие.

Если по какой-то причине взрослые перестали быть верными своей игре, им может серьезно наскучить даже любимая работа или счастливый брак.

Я в детстве занималась танцами, и сам процесс тренировок мне очень нравился. Но это была эстрадная история: мама одевала меня в блестящие костюмы, надо было улыбаться, очаровывать публику.

Спустя 20 лет, уже имея глубокое понимание телесности, хожу к замечательной артистке, режиссеру и преподавателю Саше Рудик на современный балет. Он про контакт не с кем-то внешним, а про свое движение, взаимодействие с пространством, состоянием, музыкой. В отличие от классического балета, культивирует естественное движение разных частей тела, например, пятки.

Радость движения, а не нормативность, очень перекликается с ценностями фонда «Игра». Нам важны детали и удовольствие, потому что игра – это удовольствие, и терапия должна происходить через удовольствие.

Я видела ваш пост, где вы писали, что бросили танцы в 12 лет не по своей воле. Можно считать это незакрытой историей?

В возрасте, когда начинаются разговорчики на тему «кем ты станешь», семья провела со мной беседу, что танцы – это не то, что мне подходит. Я сожалела долгое время, а теперь, наоборот, появилась благодарность. Не родителям, которые что-то навязали, а, скорее, тому, что теперь танец для меня ­– это пространство удовольствия, самовыражения, встречи с самой собой.

Вы вообще о многом несделанном жалеете в жизни?

Я ни в чем себе не отказываю и делаю то, во что верю, считаю правильным и нужным. Не умею по-другому. Честно разговариваю с собой: чего действительно хочу, что могу сейчас, правда ли это самое важное для меня?

Умение понимать, чего действительно хочешь, – ценный навык. Вы с детства это умеете?

Мой день не состоит из «хочу», мы все-таки взрослые люди. Имею в виду, что можно поступиться сиюминутной радостью ради долгосрочного удовольствия. Меня иногда такая жгучая зависть переполняет к тем коллегам, которые занимаются «актуалочкой» – социальными вопросами, которые требуют скорых решений и привлекают внимание своей остротой, релевантностью в моменте и контексте.

Но я не могу отказать себе в удовольствии увидеть Россию страной комфортной жизни, в том числе для детей с двигательными нарушениями. 

А раз мне этого хочется, ответственность за будущее — тоже моя.

Где вы будете встречать Новый год?

Рядом с четырехлетней племянницей и двухмесячным племянником – не мной заработанное, а доставшееся счастье и отрада. Четырехлетки – самые клевые. Присваивают всю попадающуюся им информацию, абсолютно уверены в правоте своей и всех взрослых, бесконечно умиляют этой своей непоколебимой серьезностью и попытками шутить.

Тетей вообще быть приятно: не несешь этой всеобъемлющей родительской ответственности, но чем чаще приезжаешь играть, тем ты любимей.

Вы с такой улыбкой говорите про детей – видно, как вы любите людей в целом.

Это правда. Мы удивительные, пластичные и на самом деле хорошие. Иногда запутываемся и ошибаемся. Печально, когда не учимся действовать по-новому.

Хочется верить, что в следующем году мы как-то выпутаемся.

Выпутаемся и запутаемся, потому что жизнь состоит из спиралей сложностей, радостей, трудностей. Абсолютно точно нас ждет что-то непредсказуемое и интересное.

Если говорить про этот год, то он нас всех вышлифовал в какой-то способности… В физической терапии людей с ДЦП надо учить падать.

Мне кажется, это важная идея про то, что жизнь – сложная штука, и нужно уметь падать и вставать. И удовольствие получать тоже надо уметь.

Общеобразовательная школа, которая меня идеологически и профессионально исторгла, не учит важным вещам: ошибаться, падать, получать удовольствие, ориентироваться на себя. А так важно научиться отделять, где общественные, а где мои ценности, чтобы не растеряться, не потеряться, не расплескаться в шторм.

У нас в фонде очень много про выбор и уважение к личности ребенка. Наши эрготерапевты, даже если ребенок не может ничего, кроме как двигать глазами, будут придумывать, как сделать так, чтобы ребенок мог высказать свое мнение. Что он выбирает сейчас: есть, пить, лежать, смотреть мультики? На такой навык у некоторых детей может уйти пару лет.

Для меня лично это большая ценность – сделать так, чтобы у этого ребенка была возможность выбирать и самоопределяться, отвечать себе на вопрос «чего я хочу». Все, что мы делаем в фонде «Игра», — это отражение моих ценностей.

Интервью с Марией Климашкиной — часть серии «НКО-профи», созданной Агентством социальной информации и Благотворительным фондом Владимира Потанина в 2017 году. «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Серия реализуется в проекте «НКО-координаты» при поддержке Фонда президентских грантов.