«Когда фонд собрал 4,5 млн рублей, я понял, что ивенты живы»
Вы стали директором по фандрайзингу в Фонде борьбы с лейкемией в марте 2022 года, в довольно зыбкое время для фандрайзинга. Вам было страшно?
Было страшно интересно. Но, конечно, перед выходом на работу планы и обстоятельства были одни, а потом все резко изменилось: инструменты, ресурсы, люди. После нескольких встреч с директором Фонда борьбы с лейкемией Ануш Овсепян мы пришли к выводу, что хотим дальше двигаться вместе, помогать взрослым, которые столкнулись с диагнозом «рак крови».
Не возникало у вас мысли в тот момент повернуть назад?
Нет. Я 12 лет проработал в фонде «Линия жизни», отвечал за ивенты, спецпроекты, диджитал. Когда в 2021 году решил уходить, я понимал, что дальше будет непросто, но интересно. Тут встал вопрос: справлюсь ли? Из «Линии жизни» я ушел в одну организацию, потом в другую, а уже после — в Фонд борьбы с лейкемией.
Я искал «свое» место, которое соответствовало бы моим требованиям и амбициям. И в Фонде борьбы с лейкемией все сложилось.
Единственное, что было некомфортно, — внешние условия, на которые никто не может повлиять. Это вызов. Но когда есть команда и все остальное, есть желание бороться с обстоятельствами. По итогам 2022 года можно сказать, что мы успешно справились. Благодаря команде и новым идеям к концу года мы вышли на общий прирост.
Как вам удалось в такой непростой год увеличить сборы?
Первое, наверное, что было верным, — не принимать серьезных решений. По крайней мере, внутри отдела. У фонда 2021 год был достаточно стрессовым: многие люди ушли, небольшая часть команды осталась, все были в стрессе, и всем друг к другу нужно было присмотреться. Мы притирались друг к другу весь 2022-й, и это дало плоды.
Плюс мы стали брать людей, чтобы работать эффективнее: у фонда уже были какие-то объемы, но не хватало рук. Это тоже дало свой результат.
С точки зрения сборов были важны два мероприятия. На первой неделе моей работы у фонда была первая «Лыжня». Когда наша организация собрала 4,5 миллиона рублей, я понял, что ивенты живы. До этого я как раз занимался ивентами, делал лыжные старты и старты для «Линии жизни», и у нас тогда не получалось таких результатов достичь. А здесь первая «Лыжня», 300 человек, что достаточно хорошо, и сразу такой финансовый результат!
И если «Лыжня» прошла в комфортных условиях, когда компании, в том числе иностранные, могли выделять средства («Лыжня» проходила 13 марта 2023 года. — Прим. АСИ), то с забегом «Самое время жить» было гораздо сложнее. Но забег — более массовое мероприятие, и там можно неплохо заработать за счет участников. Тем не менее было несколько компаний, которые поддержали нас финансово, было много информационных партнеров. Так что с первого раза мы сделали забег на 2 тысячи человек и собрали 7 миллионов рублей. Но здесь я отвечал не за организацию, а за привлечение ресурсов и был идейным вдохновителем. Через забег нам удалось познакомиться где-то с 30 новыми компаниями, мы развиваем с ними отношения.
В феврале 2023 года прошла вторая «Лыжня», и мы собрали еще больше — 6,2 миллиона рублей. Вместо 300 человек в этом году было уже 550. Плюс был бОльший медийный охват, который позволяет увеличивать узнаваемость фонда.
Еще мы перестроили техническую часть фандрайзинговых процессов. Раньше у нас были сложности с подрядчиками, где-то мы даже потеряли деньги, но сейчас мы стали лучше собирать и отслеживать средства.
«Здесь я понял, что помощь нужна не только беззащитным»
Вы сказали, что узнаваемость фонда выросла, но при этом, кажется, онкологические заболевания все еще довольно стигматизированная в России тема. Как вы учитываете это в своей работе? Какую находите лексику, чтобы привлекать новых сторонников?
Мы говорим через позитив. Благотворительность и помощь нашим подопечным — это не печаль, тоска, отчаяние, а все-таки позитив. Рак лечится — это самое главное, и нашим пациентам можно и нужно помогать.
Помощь взрослым — не самый популярный вид помощи в нашей стране. Я слышал на одной из конференций в 2022 году, что она даже не входит в топ-5.
Люди думают: раз ты взрослый — справишься сам.
Я тоже думал, что взрослые сами виноваты, но, поработав в фонде, уже так не считаю. По крайней мере, в нашей области это не так. Здесь я понял, что жизнь еще более многогранна, чем я думал, и что помощь нужна не только беззащитным, но и, казалось бы, суперсильным взрослым мужчинам и женщинам. Есть болезни, которые настигают просто потому, что так получилось. И тут помогает наша диагностика и своевременное лечение. Тогда шансы на выздоровление переваливают за 70-80%.
Конечно, болезнь бывает разная — есть очень агрессивные виды, когда человек буквально за пару недель-месяц «сгорает». При этом некоторые виды заболеваний хорошо поддаются лечению. Бывает, мы вынуждены отказывать на запросы о помощи, это часть нашей непростой работы. Но даже в таких случаях стараемся поддержать пациентов и их близких, например, с помощью психологов.
Людей и бизнес важно убедить в том, что помогать можно, и для этого достаточно любой комфортной суммы и одной потраченной минуты времени.
Как вы лично переживаете случаи, когда фонд вынужден отказать и человеку нельзя помочь?
У нас есть отдельный медицинский департамент, который работает с пациентами, врачами, клиниками, высококлассными медицинскими экспертами. Вся эта «грустная» информация находится у них, но они делятся с нами. Слава богу, позитивных историй все-таки больше.
Лично мне такое тяжело дается: я эмпатичный человек, и [от грустных историй] ухожу в яму. Меня может день-два это дело не отпускать. Поэтому пытаюсь дистанцироваться, но все равно раз в два-три месяца так или иначе стараюсь контактировать с пациентами.
У нас для этого есть прекрасная акция «Тележка радости». Мы с волонтерами ездим по гематологическим отделениям, где общаемся с пациентами, дарим им сувениры, подарки, которые им могут пригодиться в стационаре, средства гигиены, книжки, раскраски — то, что немного скрасит пребывание в больнице. Это заряжает позитивом, потому что видно, как люди рады нам. Это важная часть работы.
Можно сказать, что работа в фонде закаляет, и эмпатия со временем притупляется?
Какой-то броней мы все равно обрастаем, потому что иначе долго не протянем. Например, ты приходишь на встречу с партнером, а он говорит, что денег не даст — это часть работы. Так и с пациентами. Понятно, что я утрирую, упрощаю, но да, есть несчастные случаи, иногда пациенты умирают, иногда даже бывает, что мы помогли, а человек все равно умирает. В медицине не может быть 100-процентной гарантии.
Как вы сами погружались в тему рака крови? Это же было для вас совершенно новым.
Этот процесс длится до сих пор и, думаю, продлится еще достаточно долго. Я не медик, и чтобы обрасти экспертными знаниями, нужно больше года — это точно.
Моя первостепенная деятельность — сбор средств, и времени на глубокое погружение не всегда хватает. Плюс действительно информация достаточно сложная: названия препаратов, что и зачем, не зря этому учат шесть лет в институтах. Мое погружение идет не так быстро, как хотелось бы, но тем не менее. В переговорах тех знаний, которые есть, в целом достаточно, но, безусловно, хочется знать больше.
«Приходилось объяснять, что теперь бюджетов нет, но дело важное»
Как ваш предыдущий опыт работы в ивент-сфере помогает сейчас на должности директора по фандрайзингу?
До «Линии жизни» я несколько лет работал в ивент-агентстве, делал разные мероприятия: от маленьких закрытых до больших, на пару сотен человек, корпоративы, конференции, тимбилдинги. А потом наступил кризис 2008 года, и наше агентство сократили с 15 человек до двух. Но я был на хорошем счету у учредителя, и он сказал, что кому-нибудь меня порекомендует.
Спустя пару месяцев он рекомендовал меня в фонд «Линия жизни», и у нас на 12 лет закрутилось. В фонде я начинал с ивентов, и было непросто перестроиться: в НКО все иначе.
Базовая история: мы просим не только деньги, но и ресурсы, и всегда нужно стараться экономить. Бюджеты значительно меньше, чем в коммерческих проектах, тем не менее к этому я адаптировался достаточно быстро в течение первого года. Говорить партнеру: «Сделайте, пожалуйста, скидку» стало нормой. Оказалось, что люди неплохо на это откликаются.
В чем плюс ивент-индустрии — она очень многогранна. Там один менеджер — специалист на все руки: он должен разбираться в полиграфии, свете, звуке, в людях и в еде, и при этом быть креативным. Решать возникающие проблемы и форс-мажоры и уметь коммуницировать с людьми: клиентами, подрядчиками, гостями.
За девять лет работы в «Линии жизни» фандрайзингом я не занимался вообще, за это отвечали другие коллеги. Но на десятом году у меня появились первые фандрайзинговые проекты, я стал привлекать средства для фонда. Потом стал понимать, что и как работает.
Тут важно найти ценности для всех участвующих сторон. Когда люди понимают ценность и важность, они готовы делиться ресурсами и деньгами.
Конечно, тут нужны навыки коммуникации, выявления ценностей — это есть в ивент-сфере и в фандрайзинге. Фандрайзинг — это же не только про деньги, это и про ресурсы в целом. Например, наружную рекламу по городу мы вешаем бесплатно — это тоже коммуникативные навыки. Кто-то дает спонсорскую поддержку на забег, а у кого-то нужно попросить ресурсы: продукты, воду или еще что-нибудь.
Случалось ли вам привлекать к участию в проектах фонда кого-то из прошлой бизнес-жизни?
Безусловно. Когда в «Линии жизни» я делал первые мероприятия и нужны были подрядчики, конечно, обращался к тем, с кем уже работал, с кем были хорошие отношения. В работе было все то же самое, только с дополнительной просьбой сделать дешевле, и подрядчики шли на это. Ведущие, как правило, всегда соглашались работать бесплатно. За аренду площадки мы тоже никогда не платили деньги. Забеги на ВДНХ и в Парке Победы, «Лыжня» в Одинцовском парке — за аренду мы не платим: стараемся в таких случаях делать площадки партнерами мероприятия. Это бартерная история, что абсолютно нормально.
У вас не было морального барьера, что теперь нужно идти к людям не с хорошим бюджетом, а с просьбой «давай бесплатно или сильно дешевле»?
Поначалу было такое с подрядчиками. Это было 15 лет назад, когда благотворительность была значительно менее популярна. Мне просто приходилось объяснять, что да, теперь бюджетов нет, но дело важное, дело нужное, будут партнеры, гости, с кем-то познакомишься — какие-то такие вещи. Были, безусловно, те, кто отказывался, и это нормально: всем нужно кормить себя и семью. Кому-то в принципе благотворительность не нравится, но восемь из десяти подрядчиков так или иначе шли навстречу.
Какие события лучше всего помогают привлекать средства и почему? На что откликается много людей?
Благотворительность может быть везде, в любом месте, в любом событии — от маленького до супермасштабного. Все зависит от желания организатора. Сейчас столько инструментов, которые легко внедрить, чтобы люди могли помогать, причем это не всегда требует от организатора затрат.
Элементарно: сейчас все всё покупают онлайн, и туда можно добавить галочку «Хотите добавить 10 рублей в помощь таким-то?». Да, ты потратишь условно две недели-месяц на интеграцию и сколько-то человеко-часов, но дальше ты не тратишь ничего. Ты как организатор даешь своим гостям инструмент помогать. Всем хорошо: те, кто помогают, видят, что благотворительность — это норма.
Эффективность мероприятия зависит от огромного количества факторов. Бывают аукционы, на участие в которых потратили много денег, ресурсов, времени, чтобы собрать и организовать классные лоты, сделали мероприятие и собрали 100 тысяч рублей. А бывают обратные истории, когда потратили меньше времени и сил, но лучше поработали с аудиторией — и собрали много миллионов. Здесь имеет значение много факторов: кто приходит, готовы ли люди расставаться с деньгами.
В прошлом году, когда готовили забег, мы, например, приняли решение не использовать приставку «благотворительность». В рекламе было: «Забег “Самое время жить”». И уже когда человек заходил на сайт, он читал, что это мероприятие благотворительное. Но в рекламе нам важно «продать» забег, и мы делаем его на высоком профессиональном уровне. Мы прежде всего позиционируем это мероприятие как беговое и во вторую очередь — как благотворительное. Благотворительных стартов было очень много, особенно до пандемии, и они были самыми разными. И когда фонды увидели, что там можно деньги собирать, начали делать абы как и качество профессиональных забегов очень хромало.
И когда человек видит формулировку «благотворительный забег», первое — он думает: о, благотворительность, значит, там что-то бесплатное, пойду схожу. Потом видит плату — расстраивается и не регистрируется. Второе — человек видит, что это благотворительность и думает, что там высокий ценник, мало чего получаешь, качество низкое. Третье — для кого-то благотворительность — это просто добрая история и не так важен ценник и уровень организации.
В общем, мы приняли решение, что делаем беговое мероприятие с доброй составляющей. И благодаря этому собрали 2 тысячи человек, в этом году ориентируемся на 3 тысячи участников.
Что можете сказать про фестивальную благотворительность? Знаю, что Фонд борьбы с лейкемией приезжал на фестиваль «Дикая мята».
Мы участвовали с «Линией жизни» на «Дикой мяте», и это было грустненько: народа было много, но сборы небольшие. Засветились и засветились. В 2022 году были на Архстоянии в Никола-Ленивце, собрали около 50-100 тысяч, но там было несколько фондов, это размывает фокус.
В Питере был фестиваль Stereoleto, там были три-четыре фонда, им выделили традиционно не самые лучшие места, потому что лучшие отдают коммерческим брендам, но все равно какую-то денежку там удалось собрать.
Тут мы всегда исходим из эффективности. В среднем, помощь одному нашему пациенту оценивается в 400 тысяч рублей, чаще дороже. Наша цель — в 2023 году собрать 400 миллионов рублей, то есть в месяц нужно собирать порядка 33 миллиона. Тратить время и силы на организацию и выезд, чтобы собрать 50 тысяч рублей, — неэффективно.
Если организаторы про нас будут говорить, тогда это того стоит, есть потенциал хорошего сбора. Если же про фонд никто не рассказывает, и мы просто стоим в уголке — это пустая трата времени. Возможно, это может «зайти» каким-то небольшим фондам, но мы себе этого не можем позволить: наше время стоит дорого.
Какие фандрайзинговые акции, которые делали коллеги по сектору в последнее время, вас восхитили?
Лучшая история для фонда, когда компания делает событие, а фонд выступает благополучателем. То есть фонд делает минимум и получает деньги. Прекрасные примеры из спортивной истории — забег РДЖ «Достигая цели!», его уже лет семь бегают, благополучатель – «Линия жизни», там сборы в среднем больше 5 миллионов рублей за одно мероприятие. Такая же история была с Xiaomi, там собирали порядка 1,5-2 миллиона в пользу фонда.
Есть забег «Бегущие сердца», в прошлом году благополучателем стал фонд Хабенского. Если я правильно помню, то в пользу фонда собрано порядка 20 миллионов рублей, гигантская сумма, при этом фонд организацией не занимался и свои ресурсы не тратил.
Есть прекрасная, на мой взгляд, маркетинговая информационная кампания «Доброшрифт». Они, по-моему, рассказывали, что общие фандрайзинговые сборы были порядка 50-60 миллионов рублей — потрясающе! Охваты, медийные люди, компании — это самый классный кейс для меня лично.
Я во время пандемии придумал акцию «Помогайте из дома», и мы под этим названием порядка два-три месяца коммуницировали с компаниями, с людьми. Как общий итог — более 80 миллионов сборов. Мы не молили о помощи, не говорили, что находимся в бедственной ситуации. Мы говорили, что можно делать все то же самое, просто из дома, в том числе помогать, и людям это как-то отозвалось. И компании все свои обязательства решили продолжить, и люди тоже поддержали, и СМИ — это было интересно. Для фонда «Линия жизни» пандемийный год стал рекордным в плане сборов на тот момент.
«Я тогда не знал, что такое благотворительность. Все нюансы вскрылись потом»
«Линия жизни» была первой некоммерческой организацией на вашем профессиональном пути. Что вы тогда знали о некоммерческом секторе?
Ничего толком не знал. Был забавный момент: президент фонда «Линия жизни» Фаина Захарова и руководитель ивент-агентства Point Passat, где я работал, Сергей Генрихович Трофименко дружили достаточно давно. В 2006 году я пришел в агентство курьером, отработал лето и осенью мне сказали: «Присматривайся, выбирай, пойдешь в какой-нибудь отдел». Я выбрал ивент-направление, и у нас там проходили брейнштормы для разных клиентов. И вот однажды я попал на брейншторм, где обсуждали акцию «Красный нос — доброе сердце!» для фонда «Линия жизни». Тогда я подумал: «Ну, акция и акция, покреативили и забыли». И когда пришел в «Линию жизни», попал на склад фонда и увидел эти красные носы, в разработке которых я частично принимал участие. В общем, это была единственная моя связь с благотворительностью до «Линии жизни».
Сложно вам далось решение пойти работать в благотворительный фонд?
Нет: я был тогда без работы.
Выходит, это было от безысходности?
Нет. Просто я работал в месте, где мне не нравилось, и понимал, что это переходной период. В 2009 году было непросто найти работу, и когда меня рекомендовали, мне все понравилось: условия, задачки интересные. Я тогда не знал, что такое благотворительность. Делать ивенты — окей. Все нюансы вскрылись потом.
В «Линии жизни» вы были руководителем спецпроектов?
Я пришел менеджером проектов, потом стал руководителем проектов, и функционал был разным. У фондов всегда недостаток финансов, ресурсов, людей и рук, поэтому часто один человек делает много разных вещей. Я был менеджером, и все мероприятия проходили через меня. Забег на 3-4 тысячи человек я делал один, без агентства. Коллеги отвечали за привлечение СМИ и спонсорские истории, но с точки зрения организации и курирования проекта все было полностью на мне. Наша акция по сбору мелочи, встречи попечительского совета, вообще все ивенты делались моими руками.
Помимо этого, на первых порах я занимался сайтом, в том числе созданием новой версии сайта, некоторые диджитал-истории тоже были на мне, буклеты, листовки, книжки, мерч — всем этим занимался я. Потом пошли фандрайзинговые партнерские проекты, все это в одни руки — тяжело. В Фонде борьбы с лейкемией стараемся лучше распределять человеческие ресурсы, чтобы так не убиваться.
Что вас удивило в фонде в первое время?
Первое удивление — в смысле нет бюджета? И как вы собираетесь что-то делать? Второе — оказывается, люди готовы помогать бесплатно. Те же ведущие, которые с бизнеса брали тогда за мероприятие от 50 до 100 тысяч рублей, были готовы провести практически то же самое мероприятие бесплатно.
И потом уже со временем пришло осознание, которое до сих пор держит меня в секторе. Когда ты делаешь коммерческие мероприятия, то тратишь деньги как бы во многом впустую. Понятно, что корпоратив для сотрудников — это не пустая трата денег, но ведь эти же деньги можно было потратить на помощь пациенту, ребенку.
И в фонде мне нравилось, что наша задача — вложенные деньги кратно вернуть, то есть получить прибыль.
Каждое мероприятие — это инвестиции, и это очень воодушевляло и воодушевляет до сих пор. Мы могли провести забег «прибыль ради прибыли», как другие, — это нормально, это бизнес. Но у нас деньги идут на доброе дело, это здорово.
Когда я уходил из «Линии жизни», то думал о том, чтобы пойти в коммерческий сектор, но понял, что мои опыт, знания, экспертиза — они актуальны и полезны [для НКО]. А еще — для меня важна полезность получаемых средств.
«Подойти к кому-то и познакомиться — для меня это некое преодоление себя»
Как считаете, сможете еще когда-нибудь работать в бизнесе, или будет не хватать смыслов?
Любой бизнес может быть с благотворительным оттенком. Даже если вдруг так сложатся обстоятельства, что я открою что-то свое или пойду в найм, то так или иначе буду приносить пользу тем, кому это нужно.
На сегодня тема помощи взрослым для меня очень важна. Взрослым надо помогать. Если в семье, где есть мама, папа, один-два ребенка, заболевает ребенок, то из финансового оборота семьи выпадает один взрослый, а второй взрослый продолжает работать. В семье меняется уклад, но в целом она продолжает более-менее нормально жить. Если в той же семье заболевает взрослый, то страдает вся семья: второй взрослый вынужден помогать, и иногда это не совместимо с работой, да и дети тут мало чем могут помочь. Поэтому когда заболевают взрослые — выпадает целая ячейка общества.
И еще есть такой момент: ребенок, особенно маленький, с точки зрения экономической составляющей для государства станет полезен спустя годы. Взрослый уже приносит пользу и платит налоги. Когда он заболевает, то выпадает в нашем случае обычно от двух до четырех-пяти лет. Наши пациенты мотивированы вылечиться, они пересматривают планы на жизнь, кто-то меняет работу, но так или иначе они возвращаются в струю жизни — экономическую и свою собственную. Срок возвращения экономического притока для государства в случае с выздоровевшим взрослым наступает быстрее. Но, разумеется, важно помогать и детям, и взрослым.
Про экономическую составляющую и пользу государству логично, а само государство как-то участвует в помощи взрослым с лейкемией?
Какую сферу ни возьми — везде полно моментов, которые еще улучшать и улучшать. Может быть, где-то пациент не на первом месте, и во многом это человеческий фактор. Но при этом нельзя закрывать глаза на то, что сделано.
Есть потрясающий пример работы благотворительного фонда — так в идеале, наверное, должно быть. Фонд «Линия жизни» создавался как фонд помощи тяжелобольным детям с пороком сердца, было одно узкое направление, фонд делал высокотехнологичное эндоваскулярные операции, которые на тот момент были все платные, их было мало и делали такие операции только в Москве и Питере.
К 2016 году фонд обучил огромное количество врачей. Людям с пороками сердца помогали по всей стране, в десятках клиник такая высокотехнологичная помощь стала нормой. Ценники тогда были от 30 тыс. до 200, не все семьи могли себе это позволить. И в 2016 году государство пришло к фонду и сказало: «Друзья, спасибо, хотим эти операции сделать по ОМС, то есть бесплатными». То есть фонд наладил процесс, провел работу, экспертизу, наработки, все это передал государству — и это стало доступно еще большему количеству людей. А дальше перед фондом стоит новая задача: что бы еще такого развить и кому бы помочь?
В этом плюс фондов: они более гибкие, более быстрые. Государство, особенно Минздрав, — машина неповоротливая, там куча регламентов, иногда понятных, иногда не очень. И фонды здесь могут помогать, внедрять протоколы, помогать с оборудованием, с квотами. Денег ни в одном государстве не хватает на все, и мы не исключение. Здорово, когда фонды передают свою экспертизу. Невозможно улучшить помощь людям с раком крови, не работая с государством, — только вместе. Да, проблем много, но они постепенно решаются, где-то быстрее, где-то медленнее.
Кажется, вы склонны фокусироваться на хорошем. Можно вас назвать оптимистом?
Я, наверное, реалистичный оптимист. При этом стараюсь просчитывать самые разные пути и варианты и уделять много внимания негативным сценариям. Это касается самого разного: от организации мероприятий и акций до работы с командой.
Моя задача — сделать так, чтобы наши пациенты получали своевременную помощь, то есть чтобы денежный поток был ровным, а лучше – всегда растущим.
То есть если вдруг в фонде происходят кадровые изменения, наши пациенты не должны это почувствовать. А если случится просадка, то важно, чтобы она была минимальной по объему и максимально краткосрочной. То же самое с мероприятиями: понятно, что есть форс-мажоры, которые невозможно предугадать и повлиять на них, но ты всегда можешь с этим что-то сделать.
Это тоже вопрос коммуникации: если ты к людям с душой, открытостью, пониманием, то и они тебе по мере своих сил и возможностей стараются помогать. Может быть, это везение, но в целом это, наверное, моя заслуга в плане общения с подрядчиками, партнерами.
Вы по натуре общительный человек, или у вас навык хорошо коммуницировать выработался в процессе работы?
Я не люблю себя оценивать, у меня есть синдром самозванца. Мне очень тяжело дается знакомство. Подойти к кому-то и познакомиться — для меня это некое преодоление себя. Но я это делаю.
При этом я достаточно болтливый человек. Если мне интересно, я могу много и на разные темы разговаривать, но стараюсь не забывать про оппонента и, конечно, внимательно слушать.
Я далеко не лучший продавец, но у меня есть навыки и знания, которые позволяют привлекать спонсоров и делать проекты. В чем я точно уверен — я надежный. Если я сказал, то сделаю, если не получается — предупрежу и предложу что-то иное. В организации мероприятий это мегаценная вещь, и в целом во взаимоотношениях между людьми, бизнесом и фондом.
Можете назвать три качества, которые помогают вам сейчас в работе?
Я внимателен к деталям. Для меня очень важно качество выпускаемого мной продукта — от маленькой картинки рекламного макетика до мероприятия. Все, на что я могу повлиять, на что у меня хватает знаний и умений, стараюсь сделать насколько возможно хорошо.
Я сам обращаю внимание на хорошо сделанные вещи, на придуманные макеты наружной рекламы. Педантичность, внимание к деталям, к продукту для меня очень важно, и я за этим слежу.
Еще одно качество — мне не все равно. Причем я стараюсь смотреть не только на свой блок работы, я расцениваю фонд как единое целое и если вижу, что что-то можно починить, даже в другом отделе, не промолчу. Здесь все зависит от зоны ответственности и критичности этого изменения: где-то можно отложить и пропустить, а где-то иногда приходится настаивать и доказывать, что это нужно.
Я считаю, что это качество — «мне не все равно» — во многом отличает сотрудников фондов от сотрудников коммерческих компаний.
Я открыт к новому: всегда готов выслушать, чему-то научиться, с кем-то пообщаться, чтобы узнать что-то новое или предложить. Я стараюсь критически мыслить и все равно что-то полезное для себя урвать. Если попал на конференцию, тренинг, и из полутора часов вырвал хотя бы одну полезную вещь для себя — это уже не зря потраченное время. Стараюсь не зацикливаться на своем опыте и всегда готов его трансформировать, если вижу аргументированную позицию с другой стороны.
«В НКО огромное количество задач, нехватка ресурсов и высокие планы. Не все с этим справляются»
Какую самую страшную ошибку вы можете совершить в своей работе?
Можно накосячить в переговорах: что-то забыть или ляпнуть что-нибудь неуместное или неподходящее. Такого, слава богу, не было, но это может испортить репутацию фонда.
С точки зрения ошибок, которые были в том году, в чем-то мне не хватило решимости и погружения. Я действовал не по «учебнику руководителя». Там, например, говорят, что если ты раздумываешь, уволить человека или нет, то, скорее всего, пора увольнять. Возможно, это профдеформация, но мне хочется давать людям шанс, и если принимаю решение об увольнении, быть на 100% в нем уверенным. Так что по итогам прошлого года я, скорее всего, себя поругаю за какую-то, скажем так, нерешительность. Но я достаточно осторожный человек, для меня ключевое — это наши пациенты. Важно, чтобы все было гладко, планомерно и равномерно.
Вы стали бережнее относиться к людям, когда пришли в благотворительность?
Конечно, работа влияет. Работа в НКО, в благотворительном фонде — непростая. На мой взгляд, более сложная, чем в бизнесе. Я не обесцениваю работу бизнеса, но в НКО огромное количество задач, нехватка ресурсов и высокие планы. Не все с этим справляются. Мы часто имеем дело с отказами: просишь о помощи, дайте денег, дайте ресурса, дайте еще что-нибудь, а нам отказывают. Но все равно ты понимаешь, что есть много хороших, добрых, открытых людей, которые готовы помогать просто так. Я стал больше верить в людей. Иногда сильнее разочаровываться, потому что разные кейсы бывают. Но все-таки работа в НКО – больше про хорошее.
Как вы считаете, люди из НКО и люди из бизнеса обладают несколько разными подходами к работе?
Мы по-другому мыслим, у нас другие ценности. Мы иногда излишне доверяем и надеемся на людей. Мы менее профессиональны с точки зрения бизнеса, и у этого есть свои причины. Почему в НКО мало профессионалов? Потому что в фондах низкие зарплаты. Почему низкие зарплаты? Потому что часто, на мой взгляд, руководители организаций не готовы брать экспертов: «Я лучше эти деньги потрачу на своих подопечных». Я не разделяю этот взгляд. Тем не менее появляются фонды, которые начинают платить нормальные зарплаты, плюс-минус на уровне коммерческого рынка. При этом все равно загрузка у нас выше, а задач больше.
Нам каждый рубль дается сложнее: условные кроссовки нужны гораздо большему количеству людей, чем помощь другому человеку.
А вы сами донатите каким-нибудь благотворительным фондам?
Я подписан на рекуррентный платеж в наш фонд и поддерживаю еще пару организаций, но больше эпизодически. Мне нравится донатить на успех. Одно дело, когда я вижу историю, что вот у Маши проблема, ей нужно 2 миллиона рублей. А мне нравится, когда «у Маши была проблема, ей помогли, она вернулась в семью или пошла работать продавцом в магазин и счастлива». Такие счастливые истории побуждают меня донатить.
Вы когда-нибудь задумывались, где бы вы работали, если бы не благотворительность? Представляете какую-то альтернативную реальность?
Мне всегда хотелось иметь свое дело, свой бизнес. Но это не значит, что я что-то открою и сразу брошу благотворительность. Нет, скорее, благотворительность приобретет для меня немного иные форматы.
Конечно, вопрос заработка и комфорта моей семьи — важная задача. У меня как отца двоих детей и мужа есть обязательства. В целом я открыт: никогда не знаешь, кто и что может тебе предложить. Но тут уже стоит вопрос оценки рисков.
Сейчас я иду на работу с удовольствием и тащусь от результата. Да, он достается тяжелым трудом. В целом быть руководителем отдела далеко не то же самое, что руководить проектом — это более стрессовая и сложная история, но я получаю удовольствие от результата, историй пациентов, благодарности врачей, партнеров. Это подстегивает работать дальше, даже когда тяжело.
Интервью с Сергеем Юхиным — часть серии «НКО-профи», созданной Агентством социальной информации и Благотворительным фондом Владимира Потанина в 2017 году. «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Материал подготовлен при поддержке Благотворительного фонда Владимира Потанина.
