Интервью с Анной Семеновой, директором фонда «Нужна помощь», – часть проекта Агентства социальной информации, Благотворительного фонда В. Потанина и «Группы STADA в России». «НКО-профи» — это цикл бесед с профессионалами некоммерческой сферы об их карьере в гражданском секторе. Материал кроссмедийный, выходит в партнерстве с порталом «Вакансии для хороших людей» и Les.Media.
Вы учились на факультете прикладной математики в МАИ (хоть и недолго). Чем был обусловлен этот выбор?
Все очень просто, у меня мама — физик-ядерщик, я решила пойти по её стопам. Я поступала маленькой, мне было 16 лет. После поступления я начала читать разные книжки и поняла, что мне намного интереснее люди, чем устройство логарифмов. Это был естественный процесс. Поэтому я отчислилась и поступила на социологический факультет в МГУ.
Родители не были против?
У меня с детства был такой характер: как говорится, уж если я что-то решила, то выпью обязательно. Я целенаправленно всего добивалась.
Сложно было изучать новое?
Нет. Я ушла в социологию, в которой математики достаточно. Мне было интересно. Мой самый важный вывод из учебы в том, что если человек чего-то не понимает, значит ему мало или плохо объяснили.
Мой диплом называется «Продвижение современного искусства как вид профессиональной деятельности». Сейчас это можно было бы назвать пиаром современного искусства. Что современное искусство, что благотворительность — это вещи, которые никто не понимает.
Вам удалось поработать по специальности?
Нет. Моя первая работа была ужасно смешной. Где-то на балконе до сих пор валяется книжка — бумажный справочник сайтов.Я участвовала в его составлении. Такие желтые страницы, где я забивала «www…»Потом я немного поработала в школе, а затем — стала заведующей детским садом.
Первый фандрайзинг
Как вообще вы туда попали?
К тому времени у меня был муж и двое сыновей: старшему — 3,5 года, младшему — год. У нас был свой дом, между Дмитровом и Яхромой.На самом деле, я всегда хотела свой забор. Я не люблю соседей, не люблю их беспокоить топотом, еще больше не люблю, когда они меня беспокоят. Ну, а что может быть лучше, чем с маленькими детьми уехать за город?Тамчудесные места, очень красивые. В нашем селе жили 1500 жителей, был свой детский сад, школа, поликлиника. Когда я пришла в детский сад устраивать старшего ребенка, заведующая сказала: «Я собираюсь увольняться, хочешь на мое место?» Выяснилось, что заведовать детским садом не может человек без педагогического образования. А у меня уже университетское образование, пятерка по педагогике. Таких в деревне было всего двое: бывший заведующий и я. В общем, они мне предложили от безысходности, потому что некого больше, а я согласилась по дурости. Потому что молодая, казалось, я все могу.
Вам не жаль было работать в детском саду с дипломом о современном искусстве?
Мне было интересно попробовать. Я очень люблю детей, мне всегда с детьми очень хорошо получалось контактировать. Они меня понимают.
Для вас это не было дауншифтингом?
Нет, абсолютно. Потом, у меня ребенку было 3,5 года, а я все это время сидела без работы. Мне было откровенно скучно. Когда родился второй, стало понятно, что никуда в серьезную работу я пока не уйду. Я ведь думала, что детсад — это несерьезно.
Насколько реальность совпала с вашими ожиданиями?
Я плакала каждый день. Утром вставала, шла на работу, а к вечеру ревела. Потому что это все ужас и кошмар. Государственное учреждение — это ужас и кошмар.
Что было хуже всего?
Когда меня хантили, простите за выражение, на эту работу, сказали, что скоро откроется ясельная группа. Там была одна маленькая группа детей от трех до семи лет, но набралось заявлений от родителей, решили открыть ясельную группу. Заведующая тогда сказала: «Твой мелкий туда пойдет, все дети будут под присмотром, все будет хорошо». Когда я пришла, выяснилось, что никакой ясельной группы не будет, финансирование на нее не выделено.А еще выяснилось, что делать ремонт, закупать мебель, финансировать, кормить, оплачивать труд воспитателей не из чего. Это бюджетные средства, они в лучшем случае появятся на следующий год.
Вы всем этим занимались?
Да. У меня был ребенок и была куча народу, которые хотели в эту ясельную группу. Потому что работы в селе нет, нужно куда-то ездить и нужно ребенка куда-то девать.
Мне было 25-26 лет. Я приходила с утра к кабинету руководителя департамента образования и сидела у нее под дверью. И говорила, что буду сидеть, пока мне не откроют группу. Я плакала, ругалась, просто сидела, книжки читала. Через полтора месяца она отправила меня в финансовый отдел. Нам выделили финансирование вне всякого бюджетного года и так далее. Это был мой первый фандрайзинг. После этого я поняла, что могу все.
На самом деле, самое сложное — это закостенелость и бестолковость системы. Например, в игровой комнате мы хотели нарисовать жирафов, слонов. Нам запретили. Куратор из образования сказала: «Какие жирафы? Это же Россия, рисуйте березки».Я сказала, что березки будут только через мой труп, и стена осталась не разрисованной. Когда ты молодой, у тебя столько всяких идей, ты горишь этим. А тебя каждый раз окунают в болото.
Вы еще и поваром работали. Как это получилось?
У нас повар уволилась и переехала со своей семьей в другой город. Больше в селе нет человека с корочкой повара, мы нового человека не можем нанять официально, а детей кормить надо. Пока искали человека, готовили сами вместе с воспитателями по очереди несколько месяцев. В итоге мы выписали девушку из соседней деревни.Так я отработала год, а потом ушла.
Деньги ради деятельности
Как дальше складывалась ваша карьера в благотворительности?
Она складывалась примерно параллельно моей работе в детском саду. Тогда я познакомилась с организацией «Дети Марии». Мой бывший муж — художник, а у меня есть организаторские способности. Мы начали заниматься рисованием с детьми в интернатах, которые были рядом с нашим домом — в Яхроме, Дмитрове.Моей задачей было организовать все так, чтобы нас пустили к детям, чтобы это было регулярно. Надо было откуда-то деньги доставать. Первое время мы тратили свои. Потом стало понятно, что наших отчаянно не хватает. Потом мы получили от руководства Яхромы помещение. Сделали студию. Ребята из интерната приходили в место, где их ждут.Мы рисовали с детьми, занимались творчеством. Среди наших подопечных были несколько палат с детьми-отказниками. Я писала на местном форуме и там нас нашла Лена Альшанская и спросила, не хочу ли я присоединиться к их волонтерскому объединению.
В фонде «Волонтеры в помощь детям-сиротам» вы тоже фандрайзили?
Сначала я была куратором больницы. Когда создавался фонд, я создавала фандрайзинговый отдел.
Как вы учились этому?
Методом проб и ошибок. Для меня большим потрясением была первая конференция «Белые ночи фандрайзинга». Было ощущение, что ты не один. Есть такие же придурки, как ты, и это очень важные чувства.В фонде «Волонтеры в помощь детям-сиротам» было очень много людей, которые разделяли мое понимание мира. Но они не занимались фандрайзингом, не понимали, как добыть денег и так далее. Там я встретила своих людей, которые болеют этой же темой.
Я просто бегала от секции к секции, записывала, как умалишенная, потому что ничего не знала.
Фандрайзинг очень связан с организационным развитием. Нельзя просто фандрайзить и при этом не иметь программы, не иметь стратегии развития программной деятельности. Потому что это получается вода: деньги ради денег, а не ради деятельности.
Руководитель всего
Как вы попали в фонд «Дети наши»?
Меня туда позвала Варя Пензова. Она уходила в декрет, и я встала на ее место на два года.
Вам не сложно было руководить целым коллективом?
Я ведь уже была руководителем фандрайзинговой службы. А здесь я была руководителем всего. У меня первый месяц просто голова разваливалась от программной деятельности. Нужно было узнать, что делает фонд, как он это делает. Уложить это все в голове было трудно.Я вообще по натуре строитель. Мне скучно, когда все готово, все уже есть. Мне ужасно нравится строить систему, когда нужно, чтобы все работало как часы, чтобы все было разложено по папочкам, все знали свои места. Я пришла в готовую систему, но сделала там кое-что новое.
Например, при мне создали программу «Не разлей вода» по профилактике сиротства. До этого фонд работал только с сиротами в учреждениях. Это был большой и важный шаг, который дался нелегко. Даже правлению было трудно объяснить, зачем работать с мамами, которые бросают своих детей.
Сначала ты берешься за то, что горит, потом начинаешь искать, почему, собственно, оно горит. Так развиваются системные программы.
В работе по профилактике сиротства вам приходилось сталкиваться со стигматизацией этой темы?
Ну конечно. У очень, очень многих людей есть представление о том, что матери, которые отказываются от детей, это алкоголички, которым надо перевязывать трубы и вообще не давать рожать. Благотворительность во многом основана на соотнесении себя. Ты жалеешь ребеночка, потому что помнишь себя несчастным или думаешь о своем ребенке. А соотнести себя с матерью-алкоголичкой, как и с бездомным, например, очень трудно. И именно поэтому таким людям мало помогают.
Вы говорите об эмпатии?
Скорее об осознании проблемы. Люди не понимают сути, поэтому находят себе самое простое объяснение. Суть в том, что женщина может попасть в тяжелую ситуацию, и у нее нет помощи на начальном этапе, когда она могла бы справиться. На эту женщину обращают внимание уже тогда, когда она привела ребенка сдавать и очень трудно помочь. Этого люди не знают. Они видят только конечную точку.Когда ты раскручиваешь эту цепочку, у тебя нет дурацких придумок. Уже тогда ты можешь включить эмпатию, можешь пожалеть.
«Я не умею помогать»
Расскажите о том, как вы попали в фонд «Нужна помощь»?
В 2014 году я сказала Варе, что буду искать новую работу. Я понимала, что умею делать таблички, умею деньги находить и считать. Умею все по папочкам раскладывать, умею построить так связи, чтобы все работали в нужном месте. Я решила, что нашла себе предназначение: буду помогать людям, которые умеют помогать. Я не умею помогать, но зато могу организовать их труд.
Я решила, что буду искать работу, которая связана с помощью другим фондам. И тут мне позвонил Митя Алешковский и предложил стать директором.
Так сразу?
Это было ужасно смешное собеседование. Мы с Митей очень много ругались на тему того, как он проводит собеседования. Потому что к нему приходит человек, которого он должен принять или не принять на работу, и Митя говорит: «Ты знаешь, у нас такая замечательная работа. Ну пожалуйста, приди к нам, ну пожалуйста».У нас был договор с Митей: он привлекает деньги, я строю систему.
Митя Алешковский тогда работал фотожурналистом. Вы не боялись, что будет трудно сработаться с творческим человеком?
Нет. За Митей тянется шлейф всяких отзывов на его характер, на его взбалмошность. Но я хорошо понимала, куда я иду. И я давала себе отчет, что мне придется с какими-то вещами мириться, поэтому у меня не было иллюзий. Но кстати, хочу сказать, что большая часть того, что говорят о Мите — неправда.Митя очень умный человек и в каких-то вещах очень системный. Он очень темпераментный, у него много идей и они иногда путаются. Но он очень адекватный, его всегда можно остановить. Я разделяла и сейчас разделяю идею о помощи тем, кто помогает.
В работе вам нужна стрессоустойчивость?
Слушайте, у меня трое детей. У меня стрессоустойчивость как у танка.
Рыба и удочка
Вы в фонде уже четыре года. Расскажите о вашем росте.
Когда пришла, нас было три человека. Сейчас — почти 70. Выросло количество не только сотрудников, но и проектов. Вместе мы решаем глобальные задачи.
Как, на ваш взгляд, эффективно помогать фондам? Нужно давать им рыбу или сразу — удочку и показать, где река?
Это хороший вопрос. Что считать рыбой и что считать удочкой?
Вы можете себе позволить бесконечно собирать деньги на хороший, но не очень эффективно работающий проект?
Смотрите, у нас ведь в сфере все только зарождается. Оценкой эффективности занимаются два с половиной человека — и то теоретики, то есть они не работают в собственных организациях. Оценить эффективность проекта довольно сложно, она может очень сильно в разных вещах измеряться. Есть, например, хорошие проекты. Но они очень маленькие. Они никогда не будут развиваться, им это не нужно: они работают в своем дворе и им не нужно расти в объемах.Например, дети с очень редкими заболеваниями. Такие дети всегда будут появляться. Непосредственно болезнью занимается медицина — фонды эту проблему не решают. Они нужны для того, чтобы маме дать передышку, чтобы ребенка научить моторным навыкам, которые помогают ему развиваться. У тебя есть 15 человек, ты с ними и занимаешься. Нужно ли этой организации устраивать сложный фандрайзинг, разрабатывать стратегию развития — большой вопрос. Может быть их надо просто поддерживать, чтобы профессионалы занимались своим делом, а фандрайзинг и бухгалтерию вынести на аутсорсинг.С другой стороны, есть фонды, которые претендуют на что-то большее.
Центр «Сестры», насколько я помню, вы взяли на поруки с большими долгами.
Да. Мы познакомились с «Сестрами», когда у них было совсем все плохо. Наш вклад деньгами можно мерить очень опосредованно, мне кажется. Большая часть нашего вклада состоит в том, что мы начали о них рассказывать, о них узнали и начали поддерживать. Это действительно помощь, которой мало, и которая отчаянно нужна многим. Сейчас они прекрасно справляются без нас.
Как вы работаете с фондами, которые «сопротивляются» развитию?
Для очень многих организаций стратегическое развитие — это непонятная штука, которую навязывают буржуи проклятые, и которая только отнимает время.
Я могу их понять. Это сложно, пока ты не попробовал, не почувствовал эффект, первый раз ужасно сложно, трудно. Нужно все придумать, внедрить — это тяжелая работа.В большинстве организаций фандрайзинговых планов нет: сколько денег пришло, столько они и потратили. При этом денег отчаянно не хватает, специалистов — тоже, а очередь из подопечных растет. Люди не готовы тратить время и силы, потому что у них нет ни сил, ни времени. Говорить в таких ситуациях: «Они неэффективны, ну и пусть умрут», я не готова. Я готова бросаться, помогать, пытаться объяснить, что лучше что-то сделать за них, может быть.
Вы даете фондам передышку?
Мы всегда собираем на административные расходы. Но потом мы спрашиваем у организации, что они сделали для того, чтобы стать устойчивой? Мы столкнулись с тем, что иногда мы собираем на административные расходы, а фонды на эти деньги нанимают большее количество сотрудников, чтобы еще большему количеству подопечных помогать.Если фонд завтра «умрет», то вот это большее количество подопечных останется без помощи, потому что организация не подумала о своей устойчивости. Теперь у нас есть условие: мы либо собираем на проект, когда у организации есть понятная стратегия и они нас используют как дополнительный кошелек. Либо мы для них собираем административные расходы, то тогда они нам четко должны рассказать, куда движутся и как движутся к этой устойчивости.
У вас есть порог входа в программу?
У нас есть список формальных критериев, они в основном связаны с прозрачностью и публичностью, то есть должен быть сайт, должна быть публичная отчетность, соцсети и так далее. То есть организация должна быть открыта для общества.
К вам обращались за помощью откровенно мошеннические организации?
Нет, откровенных мошенников не было. Бывает низкий уровень организации. У нас есть отдел по работе с НКО. Мы объясняем, что нужно сделать, постоянно консультируем. Если организация делает все правильно — доходит до того состояния, когда мы их все-таки принимаем.
НКО как бизнес
Как вы считаете, можно ли использовать бизнес-подход в некоммерческом секторе?
Я думаю, что не важно, коммерческая организация или некоммерческая. Это вопрос бухгалтерии, финансовых отношений. С организационной точки зрения НКО и бизнес — это одно и то же: по структуре, организации, взаимодействию с сотрудниками и так далее. В этом я абсолютна уверена.У людей в НКО чуть-чуть лучше с мотивацией. Мы можем объяснить, зачем мы это все делаем, а в коммерческой компании зачастую это трудно сделать.
Один из главных принципов рынка: спрос рождает предложение. Работает ли он в некоммерческом секторе?
У нас немножечко другая цепочка: предложение для одних, а спрос для других. Мы обществу объясняем, что это важно. Обществу важно жить в мире, в котором нет несчастных, больных, одиноких, брошенных. Потому что так твои дети будут жить в прекрасной стране.
Мы же не собираем деньги со своих подопечных. Деньги собирают с людей, которые понимают, что им некомфортно жить с бедой рядом. Когда у тебя все хорошо, тебе надо, чтобы вокруг тоже было все хорошо. Это такая пирамида Маслоу.
«Я могу копать свою грядку и моя грядка достаточно большая»
Вы верите, что сможете построить прекрасную Россию будущего? Потому что, с одной стороны, вы делаете хорошее дело. С другой — по телевидению транслируют установки на эйблизм, гомофобию и ненависть. Вам не трудно с этим бороться?
Мне кажется, я адекватно оцениваю свои возможности. Во-первых, я не смотрю телевизор, потому что это за гранью моих возможностей. Я могу копать свою грядку и моя грядка достаточно большая: сейчас на ней 120 фондов. Я верю, что вполне могу сделать эту грядку лучше.Мне 41 год, я начинала примерно в 25 лет. За это время мир вокруг очень изменился.
В лучшую сторону?
Безусловно: с точки зрения отношения к людям, к природе, к животным. Изменения отчетливо видны. Понятно, что идеальной картины мы не увидим на своем веку. Но мы к ней идем семимильными шагами.
“Как мы еще свернем мир?”
Несколько лет назад был скандал, когда Евгения Альбац критиковала вашего начальника за слишком большие зарплаты сотрудников. Раз уж мы затронули вопрос коммерческой составляющей, как вы считаете, должны ли НКО стремиться к зарплатам бизнеса?
Я считаю, что да. Коммерческий сектор ведь тоже очень разный. Есть коммерческий сектор с безумными зарплатами — сейчас даже больше государственный сектор в этом преуспевает. А есть малый бизнес, с которым мы сравнимы в зарплатах. Благодаря конкурентоспособным зарплатам к нам приходят очень классные ребята. Мне кажется, что это очень правильно. Как мы еще свернем мир, если не с помощью высококлассных специалистов?
То есть вы не считаете, что специалисты третьего сектора получают больше уважения и нематериальных преференций, которых иногда даже сами не осознают?
Слушайте, вот сейчас к нам зашла помощница директора Сэсэг. Какие перед ней двери открываются? Она оформляет документы, смотрит, чтобы у нас чай, кофе были на месте. Мы переезжали — она чуть с ума не сошла, потому что ей надо было отследить всю эту мебель. Какие преференции? Обычные офисные работники, что они получают? Только больше переживаний, потому что все через них проходит. Куча эмоциональной нагрузки. Да и работникам НКО не всегда говорят «ты молодец, в фонде работаешь», кто-то и дураком может назвать.И потом, с точки зрения эмоциональной нагрузки даже мы, довольно далекие от земли… У нас режиссер ушел на полтора месяца в отпуск после одного из фандрайзинговых роликов.
Перегорел?
Он был две недели рядом с человеком, который тяжело болеет. Снимал его. Это адски тяжело. Никаких денег не хватит на психологов.
Как вы видите свое будущее? Вам хочется и дальше заниматься помощью НКО?
Мне очень нравится открывать новых людей. Я вот сейчас очень увлечена этим.
Вы продюсер, по сути?
Да, наверно. То есть я понимаю, что я устала: во мне нет столько энергии, сколько у молодых. Но не могу не сказать, что эта работа дала мне неоценимый опыт. К нам на работу приходят прекрасные люди, и мне больше всего нравится находить в человеке то, что ему нравится, давать ему такую работу, чтобы она ему нравилась, увлекала, чтобы он развивался и рос.
Чтобы не плакал каждый день?
Чтобы он не плакал каждый день. Я думаю, что наш фонд достигнет невероятных высот вместе с ребятами, которые только начинают здесь работать.
«НКО-профи» — проект Агентства социальной информации, Благотворительного фонда В. Потанина и «Группы STADA в России». Проект реализуется при поддержке Совета при Правительстве РФ по вопросам попечительства в социальной сфере. Информационные партнеры — журнал «Русский репортер», платформа Les.Media, «Новая газета», портал «Афиша Daily», онлайн-журнал Psychologies, портал «Вакансии для хороших людей» (группы Facebook и «ВКонтакте»), портал AlphaOmega.Video, Союз издателей «ГИПП».
